Удар Степана был столь силён, что Иштору опрокинулся на спину. Лошадь стрелою пронесла размазанное по крупу и чудом усидевшее в седле тело.
Степан не дремал и со сказочной быстротой обрушил на Иштору саблю. Из-за скорости встречных коней удар пришёлся вскользь, по плечу громилы. И его бы хватило распахать руку до кости. Однако сабля с привычным скрипом проехала по железу… Верховой «вепрь» был неуязвим. Степан смолчал. Тем более, всё это пришлось на один короткий миг.
Через сотню шагов он замедлил скок, бросил обломок дерева и поворотился. Батыр, оскалясь, более не набирая скорость, ехал с огромной саблей — Степанова самое малое на вершок короче. Бердыш сам налетел на Иштору, затмевая свет волнующейся вертящейся завесой из железа. Ногай не смутился, оказав достойный отпор. Какое-то время бой вёлся на равных. От напряжения глаза Бердыша застило потом и слезой. Левая рука немела. Батыр ломил и весом, и мощью. Самое тревожное оправдалось: ногай почти не уступал в быстроте, состроченной с силой, а в силе стал даже превосходить. Только и у Бердыша был припасён козырь: он ведь бился покамест левой рукой — правая отдыхала после копья. У Иштору имелось свое преимущество — щит. Степан выжидал оказии, чтоб поменять руки…
Тут-то Иштору и запустил щит. Не имея возможности уклониться, Бердыш прикрылся правой. Рука с задачей справилась, но вышла из строя: напрочь отсушило пудовым пластом железа и войлока. Оставалось отбиваться левой, что изрядно устала. Теперь всякая задержка грозила стать роковой: кроме алтабасовой рубахи и образка грудь не прикрывалась ничем.
Тогда-то Бердыш и узрел клык оскаленной Старухи. Этот клык засверкал в левой руке потного, дико визжащего батыра. Кинжал! От которого не было противоядия. Какое-то время чудом удавалось отмахиваться от вдвое сильнейшего врага…
Не столько зрением, сколько всё тем же выручательным, утробным чутьём, улучил он крайний миг. И вот кинжал Иштору, по всем вероятиям, должен был укокошить Степана. Но…
Мрачно стиснув зубы, русский дёрнул повод и… заслонился грудью верного Супостата. Одновременно клинок его чиркнул по горлу ногайского жеребца. От встряски исполина завалило. Спрыгнуть на землю не сумел — вот где подвели излишние припасы мыщц и им сопутственная тучность. Более ловкий Бердыш изгибистой обезьяной вывернулся и, вложив в удар всё, полосонул на лету…
Батыр упал. Предплечье раскрылось багряною ракушкой. Сабля вывалилась. Из батырова горла потек ишачий вой. Через минуту, другую, много — пять, он утратил все силовые преизбытки. Неверный, этот тонкий «беляк», выбил у него клинок. С кинжалом в здоровой руке, поникший, узкими щёлками беспомощно мигал Иштору под жалом русской сабли. Обеспокоенный Телесуфа растворил пасть для окрика, но Бердыш выбил уже кинжал и саблей указал на брошенную сталь. Иштору недоверчиво жмурился на смертоносную полоску у глаз, потом нагнулся и подхватил свою саблю.
Поединок возобновился. Наступал то один, то другой. Бой длился, пока обескровленный Иштору не закачался. А пошатнувшись, тупо попёр прямиком на выставленный булат. Степан сообразил: от потери крови батыр ослеп. С тоскливым воплем Иштору затряс саблею, но под скорбный взрыдняк тысяч суземцев уронил. И вот… рухнул сам, взметнув пылевой волкан. Лишь тогда Степан воткнул саблю в просушенную почву, нетвёрдой походкой подошёл к трупу четвероногого друга, упал рядом, обнял за шею, поцеловал в холодный нос…
Русский Беляк из леса подрезал чёрного Ворона степей!
Урус, угрюмей грозового неба, придушил ярость и что-то выхрипел Телесуфе. Хлопов, наклонясь над окаменелым товарищем, тихо перевёл:
— Тебе пожалована сабля князя… После похода, конечно…
В глазёнках дворника вызов. Хлопов замолчал. Степану хватило благоразумия поклониться, воздержавшись от прочего. А ведь какой восторг, какое торжество, какой праздник! Бердыш не шелохнулся, ему всё стало безразлично. Всё-всё… Всё казалось сейчас бессмысленным и несуразным. Ничто не могло окупить его нечеловеческой усталости, ничто не стоило крови Иштору и гибели двух замечательных коней. Ни честь громовой, «великой» победы, ни подарок, ни всё — всё вообще и вообще всё. Всё, чем он когда-либо занимался. Всё, что он видел и принимал, всё утратило и смысл, и ценность. Всё казалось отдалённым, воздушным и ничтожным перед этим случайно отступившим накатом вроде бы неминучей смерти. Даже гибель любимого жеребца, даже любовь к Наде… Всё превозмогла, заслонила, вытеснила усталость, а за нею — спокойствие и смирение.
Да, победил, да, выжил. Но какой ценой? Выжил в упорнейшем, нравственно обескровившем победителя и при этом никому, тем более ему, не нужном поединке. Он впервые осознал себя животным, потешным, забавным зверем, который разве что по дури почитается гордым, красивым, складным, благородным. А по сути, не в силах даже избавиться от колодок и хомута, делающего его игрушкой прихотей, холопом и слугой кого-то и даже чего-то более сильного, вознесённого выше. Выше князя, выше царя, выше Бога, данного в предании — библейского, доступного пониманию. Эти тайные силы ради своего процветания очень хитро, ловко, незаметно для своих слуг и жертв, повелевают всем, играют и понукают всеми, стравливают царства и царей, народы и людей. Сами же остаются в тени, в сторонке от бед и ответа, как «кружальный князь» Давыдка и думной дьяк Щелкалов, урусов дворник Телесуфа, царский шурин Годунов и его ручной нетопырь Савушка Кожан. А подставляют они под бойло, страдания и смерть Немого Урюка и Матюшу Мещеряка, хана Уруса и царя Федора, Иштору-Батыра да Степку Бердыша. Нет, в хлоповском сказе про коберов определенно что-то есть…
Ведь вот сейчас, и это совершенно бесспорно, ради забавы хотели отнять его жизнь, неповторимую, прекрасную, единственную. Нет, не хотели, — они даже не задумывались, что она будет отнята, что она ему — ему, козявке — дорога и что она, вообще, представляет какую-то ценность. Для кого-то! Для него хотя бы! Не волновало их это! Тогда ради чего всё? Во имя причуды плешивого варвара? Если да, то в чем же тогда смысл? Есть ли хоть малый смысл в этой череде глупых событий, дней и лиц? Может быть, твоя беззаветная служба или нагрянувшая любовь? Нет! Поединок обнажил всё, выкорчевал, осушил до истока, вытряхнул всё. Остались только уныние, усталость и полнейшее безразличие. Всё: и любовь, и служба, и мысли, и надежды, — всё могло оборваться в один миг. Глупо, безнадежно глупо…
Который раз предавался он таким вот безотрадным размышлениям в последние месяцы, не сосчитать. Но сейчас, сегодня он выдохся как никогда, наверное, выдохся окончательно…
Опираясь на плечо Хлопова, поднялся. Ногаи смотрели. Как? Враждебно? Точно ли это слово? Да, нива здесь добром не колосилась. Но не только враждебно! Но с завистью и потаённым страхом. Только разве понять им его состояние, понять, как их зависть и страх безразличны ему, как не нужна ни слава, ни..?
Полдюжины дикарей суетилась над растянутой тушей, утратившей всю упругость и былую внушительность. Иштору-батыр, комкастая груда мяса. Груда тяжело, с надрывом хрипела…
Через три часа орда полилась дальше. Весь остаток дня Степан ехал молча, в тиходрёме.
На Кош-Яик
Утро освежило и вылечило. Давешняя воюще-всепоглощающая безысходность выцвела в грусть по Супостату, убитому и преданному. Да-да, по предательскому зову хозяина верный конь безропотно, не задумываясь, подставил своё сердце под вражеский нож. И всё-таки беляк не мог уступить черняку. Русак обязан был задрать ворона. И Супостат не стал разменной полушкой, он стал щитом и посохом.
Утро, как всегда, означало начало нового дня — продление жизни с её вселенскими заботами, часть которых лежала на его плечах. Нескончаемые степные улусы жадно укатывались брюхом ползущей орды. Нет-нет, да в великое русло впрыскивались струйки новоприбытцев.
Когда зазеленели рослые кущи яицкой степи, орда распахнула крылья на версту. Над Кош-Яиком сгущалась гомонливая туча самое малое в тьму — сто сотен — сабель. Условия не позволяли Бердышу пересчитать и десятой части кочевой лавы. Ни к чему. Иной вопрос: что коль такие же полчища обступят яицкий городок и с севера, и с запада? Худо придётся казакам. Не устоять… Одна надёжа, что из-за распрей не собрать ногаям такой силы?