Ермак Петров с перевязанной на грудь рукой едко шутил над «безголовой», высказывая похабные сожаления: мол, не привелось поступить с нею так, как поступил бы, знай загодя, что за птаха. Казаки, в основном, добродушно ржали. Были и такие, как оба атамана, которым стрёмная крутость и скотская откровенность — как чирей в ж…
К четвёртому дню на северо-западе и северо-востоке задымилось: серо и низко. То была пыль, взбитая копытами. С припозданием в подмогу битому князю ползла двухтысячная орда из северных улусов. Всплыл и такой домысел: то сам сибирский царёк Кучум пожаловал. Впрочем, толком ничего не прояснилось: вёрст за пять до Кош-Яика орда круто повернула, да и пыль столбом…
Так бесславно завершилось нашествие князя Уруса на казачий городок Кош-Яик.
Бердыш прогуливался по яицкому кошу и усмехался в усы. Несколько шельмецов в пыльных портках с заднею прорехой неслись по кривым, узким, курам пастись, улочкам, горланя свежезапеченную песенку:
Тесновато было даже в серёдке коша. Размахом выделялась поляна — для казачьего круга. Казачки Степану не пришлись. Бойки, крепки, грубы. Кроме славянок, попадались уроженки Малороссии, Белоруссии и Речи Посполитой. Также слабую долю коша дополняли татарки и литовки, курдки и ногайки, казашки и черкешенки. Целокупно: дюжин семь-восемь. Все иноземки вскорь привыкали к вольному станичному укладу. Да вот не все казаки признавали бабский кут. Зная разъедающий силу казацкую яд женского непрерывного побочья, истые дальнопоходники воевали сугубо мужским товариществом…
По отражении Уруса, одна из пленённых дочек важного мирзы стала подругой Кузьмы Толстопятого, больше теперь известного как сотник Ослоп, по-иному — дубина.
Всего в городке проживали до семисот повольников, часть обзавелись семьями. Подрост из детвы сравнительно мал, весь из мальчонок. Казаческое сословие на Волге с натягом воспитало лишь первое колено. Да и то — за счёт ходоков, падких на бабьи чары. Они-то и разбавили непреклонный строй ушкуйников-женонетерпимцев.
Станичный состав непрерывно менялся: нажив добро, некоторые уходили, иные погибали в боях. Убыль споро зарастала новью, но больше из пришлых, чем из наследников…
Часть четвёртая
СЛУЖБА И МИЛОСТЬ
Передряги
После переговора с атаманами Бердыш поступился своей долей добычи, выкупив Мисуфи Ватира, верного царю мирзу. Незадолго перед подходом основных частей Уруса посланный на разведку Мисуфи угодил с другими загонщиками в засаду. По освобождении долго благодарил избавителя. Бердыш провожал его в степь не одну версту, казаки чтоб не тронули. Ногай передал ценные сведения касаемо дел в улусах и самом Сарайчике. Не без радости Степан услышал, что силы надменного князя, по существу, невелики, а влияние в большинстве улусов крепко подорвано. Часть знати, причём весьма значительная, открыто забодалась с ним. Другие султаны, как, например, Исмаил, держались благочинно, но с готовкою в любой миг предать. Попадались и такие улусы, где мирзы искренне поклонялись верховному правителю, зато рядовое большинство при первой же вспышке переметнётся к сильнейшему.
По свидетельству Мисуфи, при всём тщании Урус сейчас располагал не более чем 20–30 тысячами воинов. После же позора от «горстки разбойников» неуверенность и негодование мирз наверняка только выросли. И теперь вопрос, хватит ли ему сил на взятие молоденькой Самары, не говоря про затяжную войну с Московией?
У казаков задерживаться не стал. Барабоша, даром что уберёг от стрелы Зеи, открыто косился на царского «прислужника». А Мещеряк, когда Бердыш осторожно намекнул на невыполнение казаками своего слова не разбойничать до получения государевой милости, уел:
— Мы-то милости ждём. Да вот кого за милостями послали, сам из Яика с бедой вынырнул.
Спорить с Матюшей было не с руки. Бердыш понимал, его здесь просто терпят, и то лишь благодаря заступничеству Кузи и личной доблести при недавней осаде. В целом, казаки не доверяли годуновскому слуге, как и всякому служилому человеку.
Проводив Ватира на безопасное расстояние, он простился с вольницей и нацелился на Самару. Оттуда собирался по пойме либо насадом кольцовских сторожевых сил добраться до града.
Лишь сейчас, после пережитого и злого, при самом упоминании Самары он познал облегчение. Сердце кропилось тёплой волной успокоения, к которому слегка примешалось разочарование. Опять, опять один, в который раз один, и вот всё нежное расцветает с новой силой. Сколько же времени прошло с нелепой той разлуки? Разлуки с невестой. Произнеся в уме это слово, он воспринял его как самое естественное и правильное. Это было удивительно, но не казалось удивительным.
Сомнений не было: по возвращении в Самару женится на Наденьке! В душе снова распустились прибитые двухмесячной стужей почки весны. Между тем, вресень клонился к перелому. Вянула тихо листва. Ни шелухи пока, ни сора. Лишь слабый отлив медленно засыпающего лета. Ещё тепло, временами жарко. Ползущая осень мудро умягчала эту нестерпимую летом жару мшистой прохладцей от листвы и трав, коих едва-едва коснулся желтушный её румянец.
Степь сменилась первозданным лесом, Бердыш с лёгкостью рассекал безлюдные нивы и луга, летя туда, куда рвалось истомившееся сердце.
Наутро средь желтеющих пологих холмиков запупырилась тёмная ящерка верховых. Насчитал семерых. А ещё кочки пониже. Так, прищурясь, сосчитал: семь, ага — неосёдланные лошадки. Семеро — это много для одного, даже для такого. Но степь есть степь, семеро, глядишь, и поостерегутся атаковать одного: вдруг то приманка перед засадой.
Так и поехали, в одной направке, только Бердыш, обгоняя незнакомцев, забирал чуток влево, чтобы, в случае чего, сподручнее утечь. Постепенно сближались, но блюли некоторый боковой зазор.
Смягчая колкость солнечных спиц, Бердыш, приложил ладонь ко лбу. Быстро изучил ездовой покрут попутчиков. Они, похоже, только-только усекли его. Обошлись без хищничества: приняв его правила, длили езду в том же ключе.
Определил одно: это русские, причём, не просто ратники. Те же, судя по всему, признали его: одного разглядеть проще. Трое погнали лошадей на сблизку. Проведя пальцем по рукояти захваченной сабли, не той, увы, что пожаловал Урус, поворотил коня с уже крутым креном влево, выждал малость и припустил галопом. Что-то закричали. В голосах схватывалось знакомое. Перешёл на рысь. Ещё одна слабо уловимая, но въевшаяся в память звуковая мелочина, и вот уже сам Бердыш мчится навстречу.
Да уж, притча: чуть не убежал от русского посольства в Ногайской орде. Передний — Иван Хлопов. И вот уже обнялась. Засим Степан позволил удивиться: посол при особе ногайского князя — и бредёт по незнакомой степи без охраны!?
— Рад, что хоть по два коня на душу оставили, — со всем уж, видать, свыкся Иван. — Меня ж, кто бы думал, Янгыдырь и Илимвет отпустить упросили. Уж и не чаял родной сторонки… Вить, когда Урус драпал Мамаем с кагалом своим растрёпанным, так возле меня всё околачивался детина с копьём. А у нас у всех на семерых и оружия-то, что семь кушаков с одною запонкой. Я давно уж помолился, с жизнью попрощался: ждал, когда кончат. И на те: в верстах семи от, на счастье нам, ещё ногаи идут, немного, правда. Грех и назвать-то подмогой. Но грех не грех, а мне подспорье, да ещё какое! Главенствовали тою ватагой два знатных. Они назвались, я ж обомлел: Куда-Куин Илимвет и Янгыдырь-молла, оповестители наши в Измайловом улусе. Они-то и убедили Мамая вшивого: отпусти посла, не дразни царя Фёдора. А то, мол, сил у нас нет, а если будем его задирать, он и с казаками слепится, они ему всё ближе всяких сарацин, то бишь. Мамайчик наш держался без прежнего ерихонства: прыти-то казачки посбивали. И Телесуфа, хомяк ободранный, не баловАл… Вот и всё. От Измайлова улуса отрадные вести везу: от самого мирзы и от государевых холопов неизменных, как они себя величают: Янгыдыря, Илимвета и Ватира Мисуфа, царство ему небесно…