Выбрать главу

- Это чего ты так - голос бережешь? - спросила Люда, памятуя о том, что Кузюрина была солисткой в заводском хоре.

- Да, берегу, - сухо сказала Кузюрина.

А потом Люда узнала, что Кузюрину фашисты вешали, но она сорвалась с петли и, когда она лежала на земле, в нее выстрелили. Но она из ямы выбралась и долго пряталась в градирне, в туннеле пустого водостока.

Но Кузюрина по-прежнему выступала в хоре, и, хотя голос у нее был уже не тот, что до войны, каждый раз, когда она выходила из строя хора вперед, к рампе, чтобы солировать, весь зал вставал и аплодировал.

Мастер второго механического Геннадий Ананьевич Пухов партизанил с рыбаками - до войны он был большой любитель рыбной ловли, и рыбаки его хорошо знали. И то, что он партизанил с рыбаками, а не пошел с заводскими в подпольную организацию, ему до сих пор не могли простить. Придирались излишне на собраниях, говорили, что он "с подмоченным авторитетом", язвили.

Эшелон, в котором эвакуировались заводские, был разбомблен. Многие погибли; кому удалось добраться до Урала, работали на заводе-близнеце, цехи которого сами возвели на пустыре, когда прибыли на место. И это было гораздо тяжелее, чем сейчас восстанавливать свой завод, потому что жили в землянках, станки стояли прикрытые соломенными матами, а стужа была за тридцать, и металл лип к рукам, масло и эмульсия смерзались, и приходилось отогревать их.

Словом, заводские перенесли и испытали такое, после чего Люда уже не могла рассказывать про фронт, как она хотела, как она мечтала.

Но заводские оказывали фронтовичке особо внимательную уважительность, комсомольцы избрали Люду в бюро, и, хотя инструментальный цех, где она должна была работать, еще не был восстановлен, ее поставили к гвоздильному станку, в то время как многие станочники работали подсобниками. И когда она стала отказываться, парторг цеха Криночкин сказал ей строго:

- Ты вот что, Густова, засеки себе окончательно: собрание постановило, - значит, все. Здесь тебе не армия. Высшее начальство - коллектив. Даже директор решение общего собрания отменить не вправе. А у нас решено: бывших фронтовиков - к станку. И для них даже скоростные курсы открыли. Тыл фронту должен и этим свою благодарность оказывать.

XIV

Платон Егорович Густов часто появлялся на заводе, но не с целью проведать дочь, а, как он выражался, "провентилировать с общественностью кое-какие пункты".

Если ему нужно было нажать на высшие областные инстанции, то он ставил вопрос на заводском собрании, а ужо потом принятое решение, как выраженную волю рабочего коллектива, доводил до инстанций.

- Ты ж к демагогическим приемам прибегаешь, - упрекали его вышестоящие товарищи. - Почему не от имени исполкома действуешь? Как надлежит поступать лицу, облеченному властью?

- А кем облечен? - ехидно осведомлялся Платон Егорович и, кладя на заводскую революцию ладонь, пояснял: - Народом же и облечен. Он и есть мне высшая инстанция. Он же меня выбирал. Теперь советуюсь.

Увещевал:

- Вы же поймите, кто я для них? Платон Густов, только и всего, прокатчик. Только и заслуг что давал продукцию без брака. Весь мой авторитет в этом. Не поддержали же они меня, когда я просил их поддержки насчет того, чтобы субботник на стадионе провести. Отказали, Чего ответили? "Все футболисты теперь на заводе делом заняты, не наступило еще время, чтобы на публике мяч гонять". А вы мне в плане указали: стадион восстановить силами молодежи. А молодежь вон какая оказалась, сильно спортивная, на строительных работах после смены вколачивают. Дом, где прежде, до войны, исполком размещался - при немцах там была комендатура, мы для исполкома отремонтировали. А отдадим под интернат ребятам. Немцы в этом доме родителей их насмерть замучивали. А вы будьте так любезны, отпустите средства и материалы для нового здания исполкома. Потому что советская городская власть ютится сейчас в самых невозможных условиях. Вывеска у нас солидная, мы ее с довоенных времен сохранили, сберегли. А прилепили теперь к совсем никудышному зданию - просто халупа.

- Научились вы, Платон Егорович, мотивировочки выдавать, ну как штык все равно.

- Продумываю...

Однажды поздно ночью Платон Егорович пришел к дочери и сказал:

- Ты вот что, Людок. Если у тебя парня какого нет на примете и в скорости еще не будет, давай или я к тебе вселюсь, или ты в общежитие исполкомовское, где мне комнатенку все же подкинули. Я человек пожилой, хоть и всегда на людях, а бывает такой момент, один сам с собой остаюсь. Ну и начинает ломиться в голову всякая глупая мысль. Невмоготу одному.

А тут, понимаешь, приблудился к одной врачихе из больницы. Сначала лечиться ходил. Мотивировал себе тем, что она уколы мне делает из доброты в нерабочее время. Привык, посещал, беседовал.

- Если хороший человек! Ну что ты, папа...

- Хороших людей сейчас много, - рассердился Платон Егорович. - Куда ни сунься, а попадется такой, что хоть без головного убора стой. Перед многими тут надо шапку снимать и с непокрытой головой разговаривать. Я тебе что толкую. Если у тебя свой личный план имеется, не возражаю. Приткнуться куда на семейную жизнь я хоть завтра могу, без призора не останусь, не бойся. Но если у тебя нет ничего такого пока подходящего, потерпи отца при себе еще некоторое время. Я ведь человек старого прошлого, мне надо родственного человека при себе иметь. Ну, чтоб и покричать когда, и позаботиться, и о таком поговорить, чего с другим не получится. Отдохнуть душой, что ли. В тебе моя кровь и материна, которая мне до самого конца жизни светит. Я уже пожилой, можно сказать старый. А если выдам тебя замуж, буду в дом к вам ходить. Дети у тебя пойдут, совсем приятно. Все выходные у тебя, а так женюсь, она может и на себя выходные потребовать.

- Я очень рада, папа. Мне тоже плохо одной, только я тебе не говорила. - И тут же строптиво упрекнула: - Ну что ж, раз она хорошая, женись. В конце концов, я могу и у вас поселиться.