Несколько дней в зависимости от свободного времени президента, Степан приезжал к нему во дворец и занимался лепкой. Недда всякий раз провожала его за ворота, она благоговела перед ним: надо полагать, сеньор — очень знатный человек, если его возит на своем автомобиле сам президент, думала она. А по виду ничем не отличается от простых бедняков — спит на жестком тюфяке, ест бобовую похлебку. И день и ночь делает своих деревянных человечков, и зачем ему их столько?..
Степан уже работал над портретом президента в дереве, когда к нему в мастерскую вошла Недда и сообщила, что сеньора спрашивает какой-то человек. «Должно быть, Любкин, кому же еще быть», — решил он и велел звать его сюда. Это был действительно Любкин. Он принес Степану приятное известие: удалось отыскать Санчо Марино.
— Он в Буэнос-Айресе?
— Почти. Только немного проехать на пригородном. Он уже больше не занимается комиссией, ликвидировал свое дело и стрижет купоны. Если у вас есть время, можем поехать к нему хоть сейчас. Кстати, не мешает по этому случаю пропустить по стаканчику. А возможно, у вас имеется и дома, будет тем лучше?
— Не держу, — коротко бросил Степан.
Ему не хотелось отрываться от дела, но у него не было другого выхода: он сам навязал Любкину поручение и отказываться сейчас от его услуг было просто неудобно.
— Подождите, я переоденусь.
Он надел свой лучший костюм и новую шляпу. Попросил Недду завязать ему галстук.
— Сеньор, наверно, идет веселиться? — спросила девушка, провожая его.
— Откуда ты взяла?
— Сеньор никогда так не наряжался, даже когда ездил к президенту.
— Нет, нет, Неддочка, успокойся, я иду скандалить с одним мошенником, — сказал он, заметив на лице девушки печальную тень...
Но никакого скандала не получилось. Это был не тот Санчо Марино, а всего лишь его сын. Он сказал, что ничего о скульптурах не знает и знать не желает. Мало ли что можно сейчас свалить на покойного отца...
— Видать, оба хорошие прохвосты, — заключил Степан, покидая богатую виллу, окруженную апельсиновым садом.
— Нам теперь остается только одно — пойти и выпить как следует, — предложил Любкин.
Степан и сам был не прочь выпить — настроение было неважное. Они отыскали заведение ресторанного типа, где их обслуживали молодые разбитные девушки, под конец согласившиеся присоединиться к ним. Изрядно выпив, Любкин совсем раскис. Все попытки найти такси или хотя бы какой-нибудь другой транспорт, ни к чему не привели: было уже слишком поздно. К пригородному они опоздали, просидев в ресторане. Стал накрапывать дождь. Степан нервничал.
— Черт возьми, это ты во всем виноват, затащил меня в эту дыру! — ругался он.— С таким же успехом мы могли бы напиться и в городе.
К ним подошли девушки-официантки, уже собравшиеся уходить домой, и затараторили что-то на испанском, обращаясь больше к Любкину: он все время шутил и разговаривал с ними в ресторане.
— Послушай, господин Эрьзя, они предлагают нам пойти с ними, если мы хорошо заплатим за ночлег.
— Ну и пусть ведут, не мокнуть же под дождем до утра, — согласился Степан.
Пить ему больше не хотелось, он хотел только спать. Увидев в убогой комнатке, куда их привели девушки, всего две кровати, с беспокойством подумал, как же их уложат...
— Ну кто поверит, что сеньор не веселился всю ночь? — встретила его Недда, когда Степан добрался до своего пристанища.
Он был очень зол и не в духе.
— Ежели еще хоть раз здесь появится этот сукин сын, скажи, что меня нет дома, — он имел в виду Любкина. Переодевшись, Степан поспешил к своей работе, жалея вчерашний потерянный день. Несмотря на беспокойно проведенную ночь и сильную головную боль после выпивки, он не позволил себе ни часа отдыха...
И президент, и его министры остались довольны портретом. Он был установлен в приемном зале дворца на высоком постаменте в одной из ниш внутренней стены, против больших окон, выходящих на площадь Двадцать пятого мая. За портрет скульптор получил высокий гонорар и стал частым гостем во дворце, хотя его никогда не привлекали эти шумные собрания и приемы. Куда лучше, чем в блестящих залах президентского дворца, среди людей, сверкающих звездами мундиров и парадных фраков, он чувствовал себя в своей тихой и невзрачной мастерской. «Вот сюда бы сейчас Лию,— думал он,— уж она бы почувствовала себя в желанной стихии».