К старости скульптор стал ворчливым и вряд ли кто ужился бы с ним, кроме нее. Всю свою молодость Камилла провела в услужении у одной вдовствующей сеньоры, а после смерти хозяйки вышла замуж. Муж оказался беспутным, к тому же связался с шайкой преступников. Где он сейчас, она не знала. У нее не было никого, и скульптор стал для нее самым близким человеком...
В один из дней в начале аргентинской зимы Луис Орсети принес скульптору печальную весть — на его родину напала фашистская Германия. Степан помнил годы первой мировой войны, тогда Россия тоже воевала с Германией. А эта война, надо полагать, будет куда страшнее и тяжелее. Ведь Советской России предстоит сражаться с очень сильным противником.
Заметив на лице скульптора выражение горя и растерянности, Орсети сказал:
— Я верю в силу вашего народа, он не поддастся фашистам.
— Я тоже верю, но чего это будет стоить...
— Война есть война.
— Конечно, это тоже утешение...
После этой вести Степана несколько дней не покидало скверное настроение. Он не мог работать и даже ни разу не сходил в Национальный Салон, где в это время экспонировалась выставка его скульптур. Такое с ним было впервые...
Раньше Степан редко интересовался газетами, а теперь каждое утро наказывал Камилле, чтобы покупала их. Советские газеты в Буэнос-Айресе в то время достать было трудно, но Орсети каким-то образом умудрялся время от времени снабжать ими скульптора. Это бывали «Правда» или «Известия». Степан их прочитывал по несколько раз от начала до конца. Он узнавал, как разыгрывалась эта великая битва на огромных просторах его Родины. Аргентинские газеты, сочувствующие немецким фашистам, не всегда давали правильную информацию о ходе военных действий. Еще в начале войны они кричали, что немцы через месяц возьмут Москву, но прошло уже целых три, а к Москве они так и не подошли. А в разгар аргентинского лета стало известно, что Советская Армия отбросила немцев из-под Москвы...
Наконец Степан осуществил свою давнишнюю мечту: создать у себя дома открытую выставку. Часть скульптур он расставил в пустующем зале первого этажа, остальные — в двух комнатах на втором, где в основном разместил портреты философов. Двери дома открывались два раза в неделю — в субботу и воскресенье. Злого Леона в это время запирали наверху в спальне. Никакой платы за посещение скульптор не брал. Он был верен своему давнишнему принципу: искусство не продается. Наверно, этим можно объяснить и его упрямое нежелание иметь дело с заказчиками и покупателями. Эрьзя всегда неохотно расставался со своими творениями. Сейчас вот он, например, очень жалел, что в свое время продал в один из британских музеев прекрасную работу — «Страдание», сделанную из квебрахо, и тех, что пришлось продать английскому послу в Уругвае, в частности «Сфинкса», ему тоже не хватало.
Эрьзя не любил повторять одни и те же вещи. А если и возвращался к какому-нибудь образу, то только в том случае, когда его не удовлетворял ранее созданный. Так случилось с образами Христа, Сократа, Толстого. Несколько раз он обращался к портретам отца и матери, но здесь главную роль играли воспоминания. Лучшим портретом матери сам скульптор считал созданный им в 1940 году из древесины урундай...
В числе посетителей дома-музея Эрьзи бывало много туристов из Европы и Северной Америки. Однажды к нему с предложением обратился крупный делец из Соединенных Штатов: он хотел купить все работы скульптора, находящиеся на выставке, и просил назвать любую цену. В ответ Эрьзя только улыбнулся. Тогда переводчик сказал, что американец готов заплатить ему миллион долларов.
Эрьзя ответил:
— Все равно не продам.
За одного «Моисея» американец обещал заплатить сто тысяч долларов, и на это предложение Эрьзя ответил отказом. Переводчик, смеясь, передал скульптору, что американец назвал его ненормальным. Эрьзя лишь молча пожал плечами.
Любкин, узнав о том, что скульптор отказался продать хоть одну из своих вещей за такую баснословную сумму, не поверил:
— Неужели не согласился?
— А зачем мне столько денег?
— Разве все на свете делается не ради них?
— Если бы это было так, дружище, то не стоило бы жить!..
Зато Орсети пришел в восторг:
— Вы поступили правильно, Эрьзя! Все ваши создания принадлежат не вам лично, а вашему народу.
— Я тоже так думаю, — согласился с ним Эрьзя. — Ведь когда я вернусь к себе на родину, с меня обязательно спросят, что делал, чем занимался на чужбине. Что я отвечу, ежели вернусь с одними потрохами?