Степан был прямо-таки ошарашен этим непредвиденным зигзагом судьбы. В один миг рухнули сладчайшие надежды на учение. Решительный отказ директора он воспринял без возражений, чувствуя внутренне, что всякие возражения будут бесполезны. Мысль сейчас же пойти к Серебрякову он тоже отбросил, заранее представив себе, как тот беспомощно разведет руками и скажет: «Тут уж, братец, ничем не могу помочь...»
Степан брел, выбирая тихие переулки, и вышел к бульварам. Бульварами дошел до Яузы. Здесь остановился, вглядываясь в мутный поток. На какое-то мгновенье промелькнула в голове мысль, что единым махом можно избавиться от всех житейских забот и неприятностей. Но в ответ на эту мысль он с раздражением поднял папку с рисунками и бросил ее в мутные воды Яузы. Падая, папка раскрылась, листы, подхваченные ветром, разлетелись в разные стороны, а затем медленно опустились на гладкую поверхность реки, точно большая стая белых уток, и поплыли вниз по течению, понемногу погружаясь в воду, по мере того, как впитывали в себя влагу и тяжелели. Они больше не нужны, эти рисунки, их больше некому показывать...
Степан ушел от реки несколько успокоенный: то ли оттого, что отделался от папки, которую все время держал под мышкой, и она его как-то сковывала, то ли от тихого и спокойного движения воды. Он сегодня съел лишь ломтик хлеба, но ему не хотелось есть, усталости он тоже не чувствовал, хотя на ногах с раннего утра.
Он долго бродил по тихим улицам и переулкам, там, где меньше людей. В тишине лучше думалось. В сотый раз возвращался к одной и той же мысли: как быть дальше? С учением он потерпел неудачу, вернее, потерпел неудачу с поступлением в художественно-промышленное училище. Но ведь в Москве, должно быть, имеются и другие училища, где учат рисовать? Жаль, что все это время, пока обитает здесь, он совсем не интересовался этим. Так надеялся, что его примут.
Временами шел дождь, холодный, осенний. Степан его не замечал. Лишь под конец, направляясь к своему пристанищу на Хитровку, почувствовал, что сильно промокли ноги. С сапогами что-то надо делать: или самому приняться за починку, или отдать сапожнику. Но это после. Сначала надо непременно подыскать работу, может быть, даже попробовать пойти в иконописную мастерскую. Правда, он дал себе зарок никогда больше не малевать святых. Но что делать — это же только временно, пока он окончательно не определится в Москве, осмотрится, обзаведется знакомыми.
Решение поступить на работу к следующему утру созрело окончательно, и Степан, основательно позавтракав в трактире после вчерашнего поста, отправился разыскивать мастерскую, которую видел, как-то проходя по Садовому кольцу.
В иконописной мастерской Степана встретили не очень приветливо. С ним разговаривал старший мастер, старик с бородой Николы-угодника и надтреснутым голосом пьяницы.
— Когда-нибудь писал иконы? — спросил он.
— Работал в Казани в мастерской Ковалинского четыре года.
— Ковалинского, говоришь? — переспросил старик. — Нет, не слышал про такого...
Он выбрал заготовку с левкасом, примерно полтора аршина на аршин, и показал Степану на такого же размера уже готовую икону с изображением юного ангела в рост.
— Напиши это, опосля посмотрим.
Чтобы ускорить дело, Степан не стал заниматься рисунком, развел краски и принялся сразу писать кистью. Все это было для него давно знакомо, и часа через два он легко справился с заданием.
— Видишь ли, — сказал мастер, откашливаясь. — Ты пишешь не по уставу. Это не икона, это что-то вроде картины. И притом, она написана скверно, ты торопился. Картины быстро не пишутся. Икону, куда ни шло, можно намалевать и за час, но придерживаясь устава. Вот ты говоришь, что работал у кого-то в мастерской, а самого простого и главного в деле иконописи не знаешь...
Степан нехотя слушал рассуждения старика и мельком поглядывал на склоненные головы работающих за столами. Он заметил странную вещь. Каждый мастер в иконе пишет какую-то отдельную деталь — лицо, торс, руки, одежду...
— Так что, уважаемый, мы тебя не можем взять, нам нужен иконописец, а не художник, — скрипучим голосом заключил старший мастер.
Он отошел от Степана, дав понять, что тот может убираться восвояси. «Не знаю главного, а он знает со своей спившейся рожей!» — ругался Степан, шагая по Садовой и обходя огромные лужи, оставшиеся после ночного дождя. А впрочем, ему на это не раз указывал и Ковалинский. Так что Степан не очень-то огорчился, что его сейчас выставили. Он все равно бы там работать не смог. Ну что это за дело — каждый день писать, например, одни руки? От этого легко можно сдуреть, не то что запить.