— Так это вечерние классы!
— А что значит вечерние классы? — опять спросил он.
Юноша повернул к нему голову и некоторое время с удивлением смотрел на своего случайного знакомого.
— Не удивляйся, что я об этом спрашиваю, — поспешил Степан. — Видишь ли, я приехал в Москву издалека, приехал учиться. Директор училища меня не принял, сказал, что я перерос. Как мне теперь быть, не знаю.
— А чего тут ломать голову?! — весело воскликнул юноша. — Ходи в вечерние классы, и все! Многие так ходят, вольнослушателями. Была бы охота!
Степан вдруг почувствовал, что его тело как будто теряет вес, становится легким, точно пушинка. От этого странного ощущения у него закружилась голова и сладостно заныло под ложечкой. Глаза застлал какой-то белесый туман, он не видел домов, а огни фонарей ему казались желтоватыми расплывчатыми кляксами. До самого трактира он больше не вымолвил ни слова. Позднее, когда они уже сидели за столом и отхлебывали из чашек душистый завар горячего чая, он осторожно спросил:
— Значит, я могу ходить учиться?
— Сколько хочешь! — с наивной беспечностью воскликнул юноша.
Он посвятил его во все дела знаменитого Строгановского училища, откуда по окончании выходят специалисты по художественной части для промышленных предприятий. Степану только сейчас стало ясно, почему оно называется художественно-промышленным. Это несколько уменьшило его радость.
— Ну а ежели я не желаю быть мастером по художественной части, обжигать красивые горшки и делать детские игрушки? Хочу быть просто художником, понимаешь, художником! Писать картины, портреты!
Юношу немного смутила неожиданная горячность его знакомого. Свое учение он прежде всего непременно связывал с получением профессии, которая будет его кормить. А тут вдруг столкнулся с человеком, желающим быть художником. Пареньку, родившемуся и выросшему в семье бедного московского мастерового, такое стремление было непонятным. Он ничего другого не мог найти для ответа, как сказать:
— Смотря какое отделение окончишь, можешь стать учителем рисования.
— Учителем тоже не хочу! — резко возразил Степан и сразу же спохватился: с чего он так раскричался? Причем тут этот парень? Он может обидеться, встать и уйти. Степан не мог допустить этого. Слишком долго он в Москве был один со своими думами и чаяниями. Ведь можно учиться и в этом училище, коли там все же учат рисовать. А дальше видно будет. Он тронул рукой юношу и примиряюще проговорил:
—В какое время завтра придешь в училище? Я тебя буду ожидать у ворот, вместе зайдем...
Они кончили пить чай. У Степана не было денег, и расплатился за обоих юноша.
— В другой раз ты меня угостишь, ладно? — с доброй улыбкой сказал он, наматывая вокруг шеи теплый шарф. — Пойдем, а то мне далеко добираться, за Бутырскую заставу.
— А мне на Хитровку, — промолвил Степан.
— Это рядом!
Степан невольно нахмурился. Он был бы рад бежать на самую дальнюю окраину Москвы, лишь бы обойти Хитровку.
На улице они расстались. Степан пошел медленным шагом, раздумывая, как все странно получилось. Если бы случайно его не занесло на Рождественку и не встреть он этого юношу, не быть ему посетителем вечерних классов. Почему он раньше ни с кем не поговорил и не расспросил, как и что? Во всем виновата эта проклятая замкнутость, нелюдимость. Может быть, надо было сразу, в тот же день пойти к Серебрякову и все ему рассказать? Но теперь поздно об этом жалеть. Все равно он будет учиться.
Вечерние классы Строгановского училища Степан посещал аккуратно, независимо от того, был ли голоден или устал от дневных хождений по Москве в поисках пристанища и работы. В первое время смотритель рисовального класса, а другие Степан не посещал, хотел было его выставить из училища, даже предупредил швейцара, чтобы тот глядел в оба и не пропускал «верзилу в черной шляпе», но каким-то образом слух о странном ученике дошел до директора Глобы, и тот, по-видимому, догадался, о ком идет речь, вспомнив протеже профессора Серебрякова, и велел оставить его в покое. Но Степан еще долго тайком пробирался в класс, прячась в стайке подростков от глаз грозного швейцара. А тот, наблюдая за ним, хитро улыбался в густую холеную бороду.
С работой Степану по-прежнему не везло. В трактир на Таганке он не пошел. Он нужен был там по вечерам, а тут неожиданно появилась возможность посещать вечерние классы. О выборе между тем и другим не могло быть и речи — выбор был один. Совсем туго пришлось бы ему, если бы не поддержка нового товарища, того самого юноши, с которым познакомился на Рождественке. Звали его Володей. Время от времени после занятий он приглашал Степана в трактир на чашку чая. Он же одалживал бумагой, карандашами. Раза два даже давал по пятаку, чтобы Степан мог расплатиться за ночлег. Надзиратель ночлежки все же присвоил его мешок с тряпками. Степана это не особенно огорчило. «Ну и черт с ними, с этими подштанниками и полотенцами, — решил он, — лишь бы оставил меня в покое да пускал переночевать». Между тем Степан понимал, что долго он так не продержится: изо дня в день все больше давала себя знать слабость в ногах, в голове не прекращался шум от систематического недоедания. «Что, если написать отцу, вызвать в нем жалость, может, пришлет хоть червонец?» — думал он иногда. Этих денег ему бы хватило месяца на два. А за два месяца, может быть, нашел бы какую-нибудь работу. Но как станешь просить отца, коли он, провожая его в Москву, сказал, чтобы на помощь не рассчитывал. Да и денег у отца, конечно, нет. Червонец для него большие деньги. Обращаться к старшему брату, Ивану, Степан не хотел: заранее знал, какую рожу скроит брат, получив слезное письмо с просьбой о помощи, с какой злорадной язвительностью произнесет: «Я же говорил, что из его художеств ничего не получится. Сидел бы лучше дома да малевал свои иконы...»