В 1874 году начинается поход бунтарей-бакунистов в народ.
Затихли споры в народнических кружках, замерла и просветительская деятельность среди рабочих. Да и о чем спорить? Нужно идти в народ, всякая отсрочка — даже с целью просвещения и подготовки фабричных — преступна и лишена смысла. Можно обойтись наличными силами интеллигентов — поднимать бунты среди крестьян. Чайковцы были увлечены этим «походом» в народ, и не кто иной, как Кравчинский, прокладывал дорогу. А в Петербурге, Москве, Киеве, Харькове спешно открывались мастерские и курсы, в которых будущие пропагандисты обучались ремеслам. И обучались не ради спасения своих интеллигентных душ, а с целью конспирации, чтобы не выделяться в крестьянской среде. К сапогам прилаживались двойные подметки, в них закладывались паспорта и деньги, молодые девушки с восторгом шили косоворотки, шаровары, рукавицы.
Об организации этой стихии революционного бунтарства никто не думал. Даже наоборот, ее отрицали, так как боялись всякого централизма и «генеральства».
Пошли в народ весной 1874 года стихийно, мало зная друг друга, не выработав единых форм пропаганды, не намечая сроков народного восстания. «Народ готов к бунту» — дело казалось легким. А революция? Ну, она вспыхнет еще до наступления осени. Тысячи восторженных юношей и девушек, опаленных видением народного счастья, шли одиночками, двигались группами и даже целыми кружками. Волны движения разлились по всей России. По деревням и селам разъезжали бутафорские крестьяне в новеньких, с иголочки, полушубках, заячьих треухах, валенках. Как будто вся прилизанная гардеробная Мариинского театра вдруг обрела плоть и кровь и в образе крестьян из драм Кукольника и Озерова ворвалась в грязную, оборванную русскую деревню.
«Водевильные крестьяне» не понимали крестьянина реального. Тщетны были их поиски социалистических начал в замызганной деревне. Крестьяне охотно слушали пропагандистов, готовы были идти за агитатором, но лишь до ближайшего помещичьего имения; стоило пропагандистам завести речь о том, что волю и землю можно добыть, только начав с царя, свергнув его с престола, как картина резко менялась.
В царя крестьянин верил, имя его произносил с почтением и слышать не хотел о свержении «освободителя». Крестьянин раскрывался перед народниками в обличии мелкого собственника, цариста, жаждущего земли и вовсе не помышляющего о социалистических началах общежития.
Полиция очень скоро приспособилась ловить пропагандистов, хотя крестьяне редко выдавали их, а если такое и случалось, то вина в этом целиком падала или на грубых, или попросту неосторожных народников.
К 1875 году были выловлены тысячи пропагандистов в тридцати семи губерниях Российской империи. Правительство сначала хотело подготовить грандиозный процесс, но потом отказалось от этой мысли — все же это тысячи людей, среди которых большинство имело высшее образование, а некоторые были хорошо известны не только в России, но и за границей. Стали высылать административно, отдавать на поруки, до суда было доведено только 193 человека»
ГЛАВА III
ПЕРВЫЕ ШАГИ
Движение народнической молодежи было близко Халтурину своим боевым духом, революционной страстностью, самоотвержением, но в самом начале оно не захватило Степана в свой водоворот. Халтурин по приезде в Петербург в первое время оказался в стороне от практической революционной деятельности народников. Степану трудно было разобраться в сумбуре народнических идей, его смущала беззаветная вера интеллигентов в крестьянина. Даже перед самим собой остерегался Степан критиковать эту влюбленность народников в крестьян. Он считал, что его собственный жизненный опыт и запас знаний недостаточен для того, чтобы противоречить таким вождям, как Лавров, Бакунин. Но знакомство с вятской деревней, с крестьянами настраивало Степана скептически. Он верил в рабочего, но на первых порах эта вера основывалась на интуиции, а не на твердом знании, хотя книги сделали свое дело, и чем больше Степан читал о положении рабочих в России и за границей, тем больше проникался убеждением, что рабочий еще скажет свое слово в революционной борьбе.