Гораздо важнее для нас ваши замечания относительно наших недостатков и пробелов по аграрному вопросу. Действительно, мы уже чересчур увлеклись рассмотрением своего городского положения, чересчур пропитались духом различных программ Запада, и вот оказалось, что для нашей деревни в своей программе мы отвели очень мало места. Но да извинят нам за этот промах, тем более, что забывать деревню не есть дело нашего ума и чувства. Для нас столько же дорог мужичок с его родными лесами, как и фабричный; а улучшение быта первого даже важнее, потому что тогда ни один кулак не вызвал бы нас с своих полей служить его ненасытному брюху.
…Все эти и тому подобные вопросы, в которых весь союз заинтересован так близко, мы намеревались разобрать на столбцах своей газеты, где, между прочим, постарались бы развить и сущность нашей программы. Но, к сожалению, это желание, близкое было уже к осуществлению, по обстоятельствам, от нас не зависящим, так и осталось пока желанием. Мы лишились посему на время одного из самых важных рычагов нашей агитационной деятельности — печатного слова — и лишили в то же время рабочую и крестьянскую массу той пищи, в какой она теперь наиболее нуждается.
Сотоварищи! Вы знаете, насколько важна в настоящее время эта пища, о какой мы говорим, но вы знаете также, что ваш орган «Земля и воля» не может служить ею для массы. Поэтому с искренним сочувствием мы отнеслись к дошедшему до нас слуху, что вы намерены в скором времени выпустить в свет народную социалистическую газету.
Пожелаем же вам от лица всего союза полного успеха в этом благородном и дорогом для нас всех начинании».
— Послушайте, Георгий Валентинович, а ведь сильно написано, а? — Клеменц, довольный, потирал руки, подзадоривая нового редактора газеты, Плеханова.
— Сильно, и нам в науку, недооцениваем мы рабочее движение. Рабочих все еще считаем «воровскими прелестниками», оказавшими столько услуг во времена Пугачева. А ведь им будет принадлежать крупная роль в будущем социальном перевороте.
Разговор был прерван приходом третьего редактора, Николая Морозова.
— Опять спорить собираетесь? Лучше скажите, где бы это ящик для шрифта заказать?
— Какой ящик?
— Удобный, конечно.
— Обратитесь к Халтурину, он столяр первоклассный, сделает мигом такой, какой пожелаете.
— А ведь это верно, Георгий Валентинович. Вы с ним дружны, окажите любезность, закажите, я тут набросал чертеж.
— Ну, нет, Николай Александрович, Халтурин на меня сердит за Рейнштейна, я к нему не пойду.
— Не верит?
— Ни в какую. Твердит — «ошибка» да «ошибка».
— Что же делать?
— А вы попросите Якимову, она бывает у Халтурина, они с Нижнего подружились.
— И то правда.
Морозов попросил Якимову заказать Халтурину ящик для шрифта, но вскоре забыл о своей просьбе, новые события отвлекли внимание народников и заставили на время даже забросить свой журнал.
2 апреля 1879 года приехавший из Саратова Соловьев вопреки мнению большинства землевольцев, при активной поддержке Морозова, Александра Михайлова, Квятковского стрелял в Александра II. Покушение было неудачным. Руководители «Земли и воли» накануне покушения разъехались из Петербурга, справедливо считая, что вслед за выстрелом Соловьева последуют самые жесточайшие репрессии, волна арестов и прежде всего в столице.
Вскоре был арестован Клеменц, его место в редакции занял Лев Тихомиров. И если народники не понесли большого урона после покушения Соловьева, то только потому, что Клеточников, пробравшись к самым секретным донесениям Третьего отделения, смог вовремя предупреждать тех, кто попадал под подозрение жандармов и должен был быть арестован.
Анна Васильевна Якимова лишь в августе 1879 года вспомнила о ящике для шрифта и как-то, забежав к Степану на 10-ю линию, попросила его сделать этот ящик. Халтурину было не до ящиков, и он прямо сказал об этом Якимовой, пожаловавшись при том на тех, кто навлек беды на рабочий союз.
Усилившаяся террористическая борьба, репрессии после выстрела Соловьева «подкосили» Северный союз. Один за другим были арестованы Дмитрий Чуркин с патронного, Ануфрий Степанов с фабрики Шау. Сбежав из Коломенской части, Андрей Пресняков уехал во Францию, Коняев с Новой бумагопрядильной сослан в Восточную Сибирь. Антон Городничий томился в Виленской губернии под надзором полиции, Игнатий Бачин где-то скитался по России, ходили слухи, что его арестовали за бродяжничество. Халтурин чувствовал себя страшно одиноким. Он негодовал на террористов-землевольцев. Как-то, повстречавшись с Плехановым перед тем, как Георгий Валентинович собирался уехать из Петербурга, Степан не выдержал и в сердцах сказал ему: