Ответ был неожиданным. Селантин сказал, что, все трезво обдумав, он решил, что в Рязанскую губернию ему самому ехать не стоит, так как его хорошо знают в лицо полицейские власти и могут схватить. Это звучало убедительно.
Селантин предложил написать письмо с тем, чтобы Степан, поехав вместо него, передал его родным, и они сделают все, что нужно. На том и порешили. Пока он писал, Халтурин быстро собрался. Наташа вспорола подкладку его тужурки и стала зашивать в нее мешочек с деньгами — около тысячи рублей, оставшихся от тех полутора тысяч, которые Степан выручил в результате продажи своей доли отцовского наследства братьям.
Селантин, дописавший письмо и наблюдавший за этой операцией, вдруг предложил:
— Послушай, Степан, а не лучше ли тебе оставить деньги и паспорт у нас? В дороге, знаешь, всякое может случиться. Украдут — второй раз не добудешь.
— А как же я без паспорта поеду?
— А кто его у тебя спрашивать будет? А если и спросят, скажешь, что боялся потерять, оставил в Москве. Ведь паспорт-то у тебя есть? Ну, в случае чего, проверят — весь разговор. И меня выручишь, а то я сижу тут в своей «полусветской» дыре и носу на улицу не кажу, с твоим же паспортом попробую кое с кем повидаться и узнать о наших в Германии.
Амосов поддержал Селантина, и Степан, сочтя совет благоразумным, оставил паспорт и деньги и в ту же ночь уехал в Рязань.
Мог ли Халтурин не верить Селантину, когда тот рассказывал членам кружка, им же организованного, о своей близости к участникам «казанского заговора», о ссылке. Мог ли Степан предполагать, что Селантин не политический ссыльный, а осужденный за двоеженство, но сумевший выдать себя за «политика» в вятской глуши.
Быть может, Халтурин и должен был кое-что заметить, ведь не случайно же старший брат Павел неодобрительно отзывался о нем. Но тогда, в Вятке, дело было не в Селантине, а в кружке, в тех увлекательных чтениях и беседах, горячих спорах и волнующих мечтаниях…
Теперь Степан расплачивался за это, и расплачивался дорогой ценой. Никаких родственников в Рязанской губернии, в местечке, указанном Селантиным, не оказалось. Да и были ли вообще на свете эти мифические родственники? Не найдя их, Халтурин поспешил обратно, в Москву. Нужно было искать другие пути для получения паспорта.
И вот снова Москва. Но где же Селантин? В его каморке со светом в пол-окна живет какой-то незнакомый мужчина. Нет ни Амосова с Наташей, ни Смольянинова. В портняжную они больше не заходили, а хозяин «полусветской» комнаты ничего не знает, но повторяет, что «ему заплатили».
Где искать друзей, паспорт, деньги? Москва велика, знакомых в ней нет. Тревожные мысли сменяют одна другую в голове Степана. Он не верит, не хочет верить, что его обманули, вероломно бросили на произвол судьбы, без денег, без паспорта.
И никогда не узнает Степан, как удалось Селантину убедить Амосова, Наташу, Смольянинова в том, что Степана по дороге схватили и им нужно скорей уезжать за границу.
День клонился к вечеру, когда Халтурин, оставив напрасные поиски, устало присел на скамейке бульвара. Широкоплечий, с маленькими тонкими усиками, с одухотворенным лицом интеллигента, в приличном пальто, он обращал на себя внимание праздношатающейся публики.
Но до нее ли было ему!..
«Что делать?» Этот вопрос сверлил мозг. Каждую минуту им мог заинтересоваться пристав, потребовать документы. Бежать? Но куда? Возвращаться в Вятку? Не хватит денег. И опять-таки паспорт…
Быстро темнело, на улице зажигались газовые рожки, куда-то исчезли няни с детьми. Надвигалась холодная осенняя ночь. Только в полночь Степан нашел приют в ночлежке, под нарами, кое-как пристроившись на боку между двумя мертвецки спавшими пьяницами. Духота, вонь, храп и мысли, мысли, не дающие уснуть. «Где Амосов? Попался? Но за что? Паспорт у него в порядке. Может быть, узнали Селантина? Но и это невероятно, а с моим паспортом он может быть спокоен, хоть я и моложе его лет на десять. Значит, уехали внезапно, не оставив о себе вестей… Но почему, почему?..»
На это ответа не было.
Застыв в неудобной позе с открытыми в темноте глазами, Халтурин снова вспоминал Вятку, кружок, поездку в Москву. Москва… Теперь она надвигалась на него в зловонном смраде ночлежки своим страшным, неумолимым ликом.
Фабрики-тюрьмы, каморки-гробы, гнилые объедки в мисках фабричной столовой, мелькание зубцов машин, оторванные пальцы, руки и тысячи глаз, усталых, с чахоточным блеском безнадежности…