— Георгий! — Плеханов обернулся и, узнав Халтурина, пошел к нему навстречу.
— Здравствуй, Степан.
— Ты все еще сердишься на меня, Георгий. Прости, я тогда погорячился насчет Рейнштейна, не гневайся, со всяким бывает, — Халтурин крепко пожал руку Плеханову.
— Ну, что ты! Ты лучше скажи, где бы переночевать?
— А у меня. Пошли.
Уже далеко за полночь, но они не спят. Плеханов с горечью рассказывал Степану о Воронежском съезде.
— Понимаешь, Степан, собралось нас в Воронеже человек двадцать, почти все были членами «Земли и воли». Смех смехом, а пришлось нам заседать на лесистых островках на реке Воронеже. На лодках, как гуляющие горожане, подплывали к ним. Сошлись первый раз, и оказалось, что как у нас, пропагандистов-деревенщиков, так и у политиков-террористов имеются в запасе люди, которые в партии не состоят, но уже давно работают по ее программе. Решили принять их в партию. Смешно было, когда с одной опушки леса подошли к нам трое политиков, с другой — трое «сельчан». Ну, конечно, приняли их. Имена называть не буду, ты ведь не обидишься, не правда ли? — Плеханов посмотрел на
Халтурина, тот понимающе кивнул головой. — Когда все расселись, я предложил, чтобы Морозов прочел свою статью в «Листке «Земли и воли» по поводу политических убийств. Читал, конечно? — Халтурин опять кивнул головой, напряженно слушая. — Прочел он статью. Тогда я спросил всех присутствовавших, согласны ли они с тем, что это и есть наша программа. Тут, признаться, произошло самое для меня неожиданное. О мнении Морозова и некоторых других членов так называемого Исполнительного комитета я знал раньше. Но, за исключением четырех человек, все его поддержали, молчаливо поддержали. Даже убежденные деревенщики не высказались против. Не суди строго, но я после этого встал и сказал: «Здесь мне больше делать нечего. Прощайте, господа». Ох, как тяжело было, Степан Николаевич, не поверишь, слезы мешали мне разглядеть дорогу, я спотыкался… Да… Когда я отошел, то еще слышал, как Фигнер говорила, что нужно меня вернуть, но Михайлов остановил ее.
Плеханов опустил голову и замолчал. Халтурин встал, подошел к нему, положил руку на плечо. Этот дружеский жест душевного человека, товарища, ободрил Георгия Валентиновича.
— В Воронеже раскола не произошло, сумели договориться о разделе средств на агитацию и террор, а как приехали со съезда да начали в Лесном вновь заседать, так и кончили тем, что разошлись во мнениях безвозвратно. Ныне две партии у нас, с августа уже раздельно существуем. Я в «Черном переделе», а те, кто в Воронеже поддержал Морозова, организовались в «Народную волю», их Исполнительный комитет теперь стал руководящим центром. Нехорошо у меня на сердце, Степан, ведь чернопередельцы тоже не последовательны, да и я вместе с ними запутался. Ведь бесплодны наши мечтания о мирном социалистическом переделе крестьянских земель. Кажется мне, что правы не те, кто политическую борьбу проповедует, да и не те, кто пропаганду земельного раздела ведут. А кто прав? Иногда я думаю, что Маркс прав. Ты его обязательно почитай, Степан, я принесу, тебе понравится.
— Читал я кое-что, Георгий Валентинович, почитаю еще. Замечательно пишет о нас, о рабочих, а что о рабочем толкуют — я все читаю да собираю. Только сдается мне, что учению этому дорога на Западе расчищена, а у нас, в России, бомбами да пулями нужно бороться. Иного пути и я ныне не вижу. Так-то.
Плеханов был поражен. Он давно не видел Степана, не знал, как тяжело пережил тот разгром союза, не знал он, что и у Халтурина невольно родилась мысль о необходимости открытой террористической борьбы, чтобы пробить дорогу рабочему движению.
Между тем Степан Николаевич недовольно продолжал:
— Человек, с которым ты познакомил меня перед своим отъездом, был у нас один раз, обещал доставить шрифт для нашей типографии, а потом исчез, и я не виделся с ним два месяца. А у нас уже и станок сделан, и наборщики есть, и квартира готова. Остановка только за шрифтом. Да и, кроме шрифта, есть важное дело — нужно переговорить с кем-нибудь из ваших, а где искать их — неизвестно. Я сегодня на сходку и пришел потому только, что тебя встретить надеялся, и не ошибся.
— Не сердись, Степан, Ширяев не виноват, шрифт захватили. А какое дело у тебя?
— Сдается мне, что смерть Александра II принесет с собой политическую свободу, а при политической свободе рабочее движение пойдет у нас не по-прежнему. Тогда у нас будут не такие союзы, с рабочими же газетами не нужно будет прятаться. Вот ты говорил сегодня, что революцию готовить надобно. Верно. А как ее подготавливать? Попробуй сунься открыто на завод иль фабрику какую потолковать с народом. Живо схватят, ну, а там по Владимирке — путь известный. Союз-то наш, Георгий Валентинович, разгромлен почти, уцелели немногие, а я чудом держусь. А все почему? Нет у нас свобод политических, слова свободного сказать вслух не можем.