Степан минут пять что-то настойчиво объяснял недоверчивому администратору на португальском языке и, наконец, уговорил.
— O`kаy! — веско произнес управляющий и что-то властно приказал официанткам. Те быстро и проворно смели и вытерли с пола последствия недавней катастрофы. Стол был начисто вымыт, сервирован заново, и мы снова уселись за него с намерением продолжить нашу прерванную трапезу. Вот только стул более походил на раздавленную блоху, и даже лесковский Левша вряд ли смог бы восстановить его после наезда моего увесистого сотрапезника. Обломки стула, как останки павшего в неравном бою ветерана, торжественно вынесли в подсобное помещение. Степану же откуда-то принесли новый стул, отличающийся от своих стандартных собратьев особой прочностью и громоздкостью. Администратор же пристроился на освободившемся дальнем столе и принялся составлять скорбный список потерь, понесенных вверенным ему заведением.
Невысокая черноглазая девушка-официантка, принесшая нам пива, бросала на Степана томные выразительные взгляды и всячески пыталась привлечь его рассеянное внимание. Но, увы, тщетно.
Гигант наклонился через стол и с надеждой во взгляде и трепетом в голосе спросил:
— Ну, как мои стихи?
— Феноменально, потрясающе! — искренне произнёс я, абсолютно не льстя Степану. Феномен творчества гиганта изящной словесности до основания потряс пиццерию «Селешты», а также всех, кто имел несчастье находиться в ней. Степан зарделся, как красна девица.
— Незабываемо! Сногсшибательно! — пылко продолжал я. — Куда до тебя Шекспиру с его:
«Две самых ярких звёздочки, спеша По делу с неба отлучиться, просят Её глаза покамест посверкать. Ах, если бы глаза её на деле Переместились на небесный свод! При их сеянье птицы бы запели, Принявши ночь за солнечный восход».Степан с минуту задумчиво молчал, очевидно «переваривая» услышанное.
— А знаешь, тоже неплохо! — наконец, с видом знатока заметил он. — Вот только рифма у твоего Шекспира явно хромает.
— Степан! А почему твои стихи на русском языке? — поинтересовался я. — Ведь в Тернополе большинство населения говорит на украинском.
— Так уж вышло, что с малолетства я жил и рос на Колыме. Мои родители уехали туда на заработки на золотые прииски. Там родилась моя младшая сестра. Ходил я в русскую школу, играл с детьми, разговаривавшими по-русски. А когда родители вернулись в Тернополь, то я уже был чересчур взрослый, чтоб заново переучиваться. Да и Катюха, хоть её родители и тернопольчане, росла и училась в Крыму, где тоже разговаривают по-русски. Честно говоря, мне стыдно, что я плохо знаю родной язык. Но, клянусь тебе, заработаем с Катюхой деньги на квартиру, вернемся домой и я обязательно выучу украинский язык, — твердо заявил Степан.
— В твоих стихах есть крошечный изъян, — после небольшой паузы мягко сказал я. — Всё-таки называть любимую женщину Катюхой как-то неблагозвучно. Ведь можно сказать Катя, Катерина.
— Да уж так я привык. Да и вся рифма тогда рухнет! — обиделся Степан. — Я и так столько времени её подбирал!
— Ведь ты влюблен, так крыльями Амура
Решительней взмахни и оторвись! — патетично воскликнул я.
— Шекспир… — полувопросительно, полуутвердительно произнес Степан, и я удивился, насколько быстро он смог распознать стиль великого поэта. — Послушай, Василий! Познакомь меня с этим Шекспиром. Похоже он очень умный мужик. Мне кажется, где-то я уже слышал эту странную фамилию.
Неожиданно в серо-голубых глазах Степана отразился немой вопрос, который он явно стеснялся задать.
— Не волнуйся! Он совершенно случайно не еврей, — успокоил я гиганта, и на его лице отчетливо проявилось выражение облегчения. — Но познакомить тебя с ним не могу. Он умер.
— Как умер?! Несчастный случай на производстве?! — ужаснулся Степан.
— Можно сказать и так, — печально вздохнул я. — Судя по его сонетам, он не смог пережить измены возлюбленной и предательства друга.
— Похоже, у него была слишком ранимая душа, — уныло молвил Степан. — И давно он умер?
— Нет, не очень. Около четырехсот лет назад, — скорбно ответил я.
Степан недоуменно уставился на меня. Но, видимо, подумав, что ослышался, безнадежно махнул рукою:
— Ну, умер, так умер. Ничего не попишешь. Все там будем. Но что же мне делать со стихами?
— А ты начни так: — предложил я. — О, милая Екатерина…
— …Твой бюст, как сказочная дыня, — выпалил Степан, которого явно донимал зуд творчества.
— Это как? На вкус или на цвет? — саркастически полюбопытствовал я. — Трубадур ты мой тернопольский! Ты должен четко определиться, что ты пишешь: гимн возлюбленной или трактат по бахчеводству. Так ты и самого Ронсара переплюнешь!