— В Сибирь? — спросил Степка и почувствовал, как холод разлился по животу.
— В Екатеринослав ее повезли. Да ты не бойся, она вернется. Там с нее допрос снимут и отпустят. Кому она там нужна?
Тетя Нюша посмотрела на Степку.
— Да ты не бойся; я тебе говорю, я у нашего доктора спрашивала. Он мне прямо сказал: должны отпустить.
— Когда?
— Ну, как когда. Может быть, через одиннадцать дней, а может быть, через двенадцать.
Вздыхая, Степка выпил три больших кружки чаю.
— Какое для тебя угощенье имею! — сказала тетя Нюша и налила в Степкину кружку темную густую жидкость. — Студент лежит у нас больной, ему присылают, а он попробует глоточек и не хочет больше. Вот я и собрала для тебя.
Степка пил сладкий напиток, а тетя Нюша, смеясь, глядела на его лицо.
— Пей, пей, кавалер, это какава, она тебе в жизни не снилась. Я сама могу два самовара ее выпить.
Она начала рассказывать про больного студента:
— Тихий такой, телом белый, как женщина, приехал из Одессы к инженеру одному детей учить и тифом заболел. Я, говорит, мечтатель, погладьте меня по груди. Как мне его жалко стало, ужас прямо.
— А если не отпустят ее? — спросил Степка.
— Отпустят, тебе говорю, — сердито сказала тетя Нюша.
Напившись чаю, Степка пошел во двор. Сегодня он по-настоящему почувствовал отсутствие матери. В шахте он почти не думал о ней. Но в это воскресное утро, когда люди долго пили чай, уходили семьями в церковь и на базар, когда дети терлись возле отцов и просились с ними в гости, Степке сделалось невыносимо тоскливо.
— Степка! — закричал Алешка. — Иди к нам чай пить, тебя дедушка велел позвать.
— Я в лес ухожу, — сказал Степка, — не нужно мне чаю.
— А я? — спросил Алешка.
— Куда тебе, отстанешь,
— Степ, дойду, я с базара целый пуд нес — и ничего.
— Смотри, — сказал Степка.
Последнее время он разговаривал с Алешкой снисходительно, точно взрослый.
Они кликнули Тузика, но собака, дойдя до ворот, остановилась. Степка взял ее за передние лапы и хотел повести силой, но она легла и устало ударила хвостом по земле.
«Вы уж извините меня, ребята, — говорили ее полузакрытые глаза, — со двора я не пойду».
Мальчики вышли на улицу. Нужно было пройти мимо пожарной каланчи, потом тропинкой к переезду, а затем выйти в степь. А там уже было просто — все прямо и прямо.
Степка то и дело оглядывался — не идет ли за ними дом вместе с серым забором.
— Давай побежим, — предложил он.
Оглянулись еще раз: дома не было видно. Степке сразу сделалось весело и легко.
Наконец они вышли на дорогу. Это была совсем не та степь, по которой, перекликаясь, шли мать и тетя Нюша. Солнце стояло высоко на небе, ветер бушевал вовсю, поднимая столбы желтой колючей пыли, и степь дымилась, точно пожарище.
— Это что! — говорил Степка. — Вот мы в лес придем, там птицы страшно поют.
Мальчику все казалось, что в лесу его ожидает мать, и он говорил Алешке:
— Совсем заснул, проклятый, бегом ходи.
Вдруг они увидели у дороги желтого зверька. Он стоял на задних лапках, и Степка, замирая от восторга, пополз к нему. Зверек сверкнул хитрыми черными глазками, дрыгнул задом и исчез в норе.
— Ничего, — говорил Степка, — в лесу их сколько хочешь.
— А как его звать? — спросил Алешка.
— Не знаю, — ответил Степка и сам удивился правдивости своего ответа.
Сперва Степка решил, что они заблудились и попали совсем в другое место — настолько изменился лес. Всюду росла жесткая трава, деревья были покрыты пыльными листьями, Сладость весны, очарование проснувшейся жизни, торжественная, ясная тишина — все это исчезло. Под деревьями сидели люди — мужчины и женщины; они пели, пили водку; всюду валялись листы Жирной бумаги, осколки бутылок. Краснолицая баба с толстыми ногами в синих чулках, перевязанных красными тряпочками, завывала, укачивая грудного младенца; какой-то парень играл на гармошке; пьяный, проходя мимо них, икнул так сильно, что потерял равновесие и упал. Куда они ни шли, всюду были люди, раздавались пение и смех, валялся мусор.
Алешка робко спросил:
— Степ, Степ, а где же он, лес?
Степка молчал.
— Пошли назад, — вдруг сказал он.
Выйдя на дорогу, Степка, не глядя на товарища, проговорил:
— Это что! Это разве лес? Вот я тебя сведу в настоящий лес. Знаешь, сколько туда идти? Тысячу дней!
Пыль, стоявшая в воздухе, приняла золотистый, оранжевый оттенок. Степке не хотелось думать о доме, о пустой комнате, ждавшей его. Он рассказывал Алешке всякие удивительные вещи. Алешка то и дело испуганно произносил:
— Ну, врешь.
— Это знаешь что? — таинственно спрашивал Степка, показывая на солнце, спускавшееся с неба к земле.
— Что? Солнце! — неуверенно произносил Алешка.
— Н-е-е-е-т, брат, — говорил Степка, — это знаешь что? Это яблоко такое, оно к вечеру поспеет, станет тяжелое и ветку вниз тянет. А потом как лопнет — все небо от него красное становится.
Совсем печальный, усталый и пыльный, зашел он в дом и обмер от удивления: комната была чисто убрана, постели застелены, выстиранное белье сохло на веревке.
Мать вернулась! Степка бросился к женщине, мывшей пол.
Она подняла голову, и Степка увидел, что это была Петровна, бабушка Алешки. На табурете сидел Афанасий Кузьмич.
— Стекла помой, старая, запылились, как в цеху, — говорил он.
Степка весь вечер провел у Афанасия Кузьмича, угощаясь огурцами и салом со свежим черным хлебом.
VII
Утром, когда Степка пришел на работу, четверо черных оборванных людей вынесли из надшахтного здания носилки. Шахтеры зажмурились, лампочки, висевшие у них на груди, вмиг как бы погасли — настолько ярким и светлым было утро.
Тот, кто лежал на носилках, не увидел неба и солнца. Из-под угольного слоя проступала бледность его мертвого лица. Темный круг крови расплылся на парусине вокруг головы и плеч.
Шахтеры медленно шли через двор, высоко поднимая носилки. Шедший впереди, слегка повернув голову, спросил:
— Может, закурим, ребята?
— Давай закурим, — ответили задние.
Они поставили носилки на землю и свернули папиросы. Вокруг них тотчас собралась толпа, и они, с наслаждением втягивая первую затяжку горького дыма, рассказывали.
— Он татарин, — говорил один, — по-русски ничего не понимает. Вчера отпалил запальщик бурки, а штейгер велел нам породу идти разбирать. Вот и пошли, — и рассказчик указал рукой на лежавшего, — он впереди пошел…
— Старательный очень, — усмехнувшись, добавил второй.
— Только повозился он малость, как стукнет его: в бурке патрон невыпаленный был. Мы к нему — а он уже готов.
Гудок заревел в третий раз, точно сердясь на замешкавшихся шахтеров, но никто не шел на работу.
Плечистый Федька Мухин сказал:
— Татаров не жалко, они расценок людям сбивают.
— А тебе не совестно такое говорить? — спросил высокий худой коногон.
— Совестно? — переспросил Мухин и, похлопав себя рукой по животу, сказал: — Это у тебя душа жалобная, кик балалайка, а моя совесть — вот она.
Толпа зашумела:
— Дурак он.
— Дай-ка ему, он по зубам хочет.
— Такого только по морде…
Мухин, отведя в сторону руку, весело крикнул:
— Это ты мне морду-то собирался бить? А ну, давай стукнемся!
— Братцы, что вы, — ахнул старичок лампонос, — над мертвым трупом драку затеваете.
Степка не отрываясь смотрел на убитого. Стеклянные, подернутые мутью глаза глядели прямо на солнце, но черные руки казались совсем живыми, и Степке было непонятно, что лежащий не слышит голосов людей и рева гудка, не видит неба, надшахтного здания…
Толпа зашевелилась, и к носилкам подошел человек в кожаной куртке. Это был запальщик. Степка впервые увидел его при дневном свете. Все в его лице казалось мальчику необычайным — и бритые щеки, и тяжелые скулы с желваками, и мохнатые брови, и темные суровые глаза.