Он нашел мальчиков возле мусорной ямы. Синие мухи гудели над гнилыми баклажанами, очистками огурцов, арбузными и дынными корками.
Пашка насмешливо посмотрел на Степку и спросил:
— Что, не сдох?.. Жалко. Я думал, ты сдохнешь.
— Не тронь, он больной еще, — сказал Мишка Пахарь.
Но Пашка, видно, не забыл, как Степка одержал над ним верх, когда был шахтером. Он отмахнулся от Мишки и спросил:
— Что, прогнали тебя с шахты?
— Не лезь, — сказал Степка и отступил.
— Арестант, — сказал Пашка и смазал Степку по носу.
— Не лезь, — снова сказал Степка.
Страх и неуверенность охватили его.
— Ты урод лохматый, — сказал Пашка и, подумав, добавил: — Твоя мать с газовщиком путается, к ставкам с ним ходила, арестантка.
Пашка ухватил Степку за ворот и, подталкивая коленом в зад, вывел на середину двора.
— Пошел отсюда, ты заразный, пошел, пошел, — приговаривал он, а затем, ударив его по шее, крикнул: — Понял?
Тошное, омерзительное чувство слабости и беспомощности охватило Степку. У него начали дрожать губы, колени подогнулись, — он почувствовал, что сейчас расплачется, и, спотыкаясь, побежал к дому.
А мир продолжал жить: гремел завод, шумели и спорили бабы; собаки, с искаженными яростью мордами, дрались в облаке пыли, и низенькая, очень длинная собака бежала от места боя, опустив уши и поджав хвост.
IX
В воскресенье мать одела Степку в парадную курточку, и они пошли к доктору.
Город лежал в долине и весь был виден, когда Степка с матерью спускались по рыжей, дымящейся от пыли тропинке. Улицы в городе именовались линиями — Первая линия, Вторая линия, Девятая… Переулки, пересекающие улицы, назывались проспектами: Первый проспект, Второй, Девятый… На площади возвышалась церковь, и сверху казалось, что мордастая толстуха кормит белых цыплят и они топчутся вокруг нее, боясь подойти. Вдали, в пыльной полумгле, выступали терриконы шахт, а еще дальше, на горизонте, поднимались к небу темные столбы дыма от невидимых заводов. Под насыпью лежал рабочий поселок, и по сравнению с ним город казался Степке нарядным, веселым и праздничным.
Они вышли на Первую линию, и Степка с удовольствием рассматривал пестрые вывески.
— Мама, мама, погляди, какой завод большой, — смеясь, сказал он и показал на седобородого еврея-лудильщика, сидевшего в конурке, влепленной между двумя домами. Из жестяной трубы поднимался тощий рыжий дымок.
— Вот, нам сюда, — сказала мать.
Она нажала белую пуговку на двери и переглянулась со Степкой. Дверь вдруг открылась, и толстая, важная женщина, должно быть сама докторша, ввела их в богатую комнату. Окна были высокие, из цельных стекол, на стене против двери висела большая картина. Степка взглянул на нее и обомлел. В воде, на волнах, кувыркались какие-то пузатые старики и молодые голые бабы с рыбьими хвостами.
— Мама, кто это? — со страстным удивлением Спросил он.
Мать смущенно оглядела сидевших в комнате людей и погладила сына по голове.
Напротив Степки сидел краснолицый парень с пухлой, обмотанной ватой и бинтами головой. Парень морщился от боли, точно от смеха, а может быть, ему действительно было смешно. Он поглядел на Степку, их глаза встретились, и парень плутовски подмигнул в сторону, хвостатых баб. Степке стало смешно и неловко, он отвернулся и поглядел в окно.
Хлопала дверь кабинета, слышался громкий голос доктора, наступала недолгая тишина. Потом снова хлопала одна дверь, затем вторая. Доктор орал:
— Эй, кто там следующий!
После парня, который шел в кабинет торопясь, с испуганным, серьезным лицом, пришла очередь Степки и его матери.
— А, господин шахтер, — обрадовался доктор и так больно ущипнул Степку за щеку, что тот чмокнул губами и сердито дернулся.
Доктор осмотрел Степку и остался очень, доволен.
— Знаете что, — сказал он, поглядев на Кольчугину, — вы идите домой, а я вам вечером молодца привезу, у меня больные недалеко от вас.
— Оставайся, Степочка, — сказала мать и обеспокоенно осмотрела сына, вытерла ему нос, сняла ниточку с рукава.
В большой комнате было куда богаче, чем у крестного. Все в ней было огромно — и невиданный ковровый топчан, и толстоногий стол, покрытый розовой скатертью, и странный шкаф со многими дверками. От всех предметов шел какой-то тревожащий, но приятный запах.
— Марусенька, — сказал доктор худой женщине, — вот он, маленький шахтер.
Женщина всплеснула руками и заговорила быстро-быстро:
— Ах ты, боже мой, неужели такой ребенок! Ведь это ужас!
Она погладила Степку по голове и повела его в кухню мыть руки. На кухне выяснилось, что важная толстуха была кухаркой, а худая, невидная женщина — барыней, докторшей.
— Хорошенько, хорошенько три, под ногтями почисть, — говорила она, и Степка что было силы тер руки, думая, что это какое-то особенное лечение.
Потом докторша тихо спросила его:
— Тебе не нужно по-маленькому?
Степка недоуменно и мрачно замотал головой, а доктор и кухарка прыснули от смеха.
Его привели в белую комнату, и доктор сказал:
— Вот, я тебя обещал познакомить с Сережей. Знакомьтесь. — И он стал его подталкивать к худому мальчику.
— Здра-а-ствуйте, — протяжно сказал мальчик.
Рыжий засмеялся и ушел.
Они стояли, рассматривая друг друга.
— У вас есть ружье? — спросил Сережа.
Степка мотнул головой.
Сережа показал Степке ружье. Ружье было большое, почти настоящее. Степка засопел и начал жать на курок.
— У меня пугач был сломанный, — сказал он, — его Колька украл.
Только в этой комнате Степка понял, что такое человеческое богатство.
Детскую собственность в поселке составляли голуби, рогатки, выстроганные из доски сабли и ружья, кукла, свернутая из тряпок, ржавый обруч от старой бочки. Богачи, прославленные на всю улицу, владели каким-нибудь полинявшим мячиком с упрямо вдавливающимся боком или одним коньком, который подвязывался к сапогу веревкой. Здесь же несметные богатства лежали на столе и стульях, валялись на полу, глядели с полки, висели на стенах.
— Я теперь в них не играю, грустно улыбнувшись, сказал Сережа. — Мне седьмого мая будет двенадцать лет. Я читаю очень много, папа даже сердится на меня.
Степка вдруг обмер от волнения: на столе между цветными карандашами и кружочками красок лежал камень — белый прозрачный камень. Осторожно, точно боясь обжечься, мальчик коснулся пальцем его скользких граней, взял в руку и посмотрел на свет — огонек, словно солнце в густом дыму, просвечивал между туманными завитками.
— Это горный хрусталь, — сказал Сережа, — мне его папа подарил.
Десятки черных мыслей пронеслись в Степкином мозгу. Этот мутный свет, шедший из камня, притягивал его. Он положил камень на стол и зевнул.
— А отец твой с мамкой тоже в этой комнате спят?
— Нет, я один. Раньше тут Наталья спала, а теперь я должен быть самостоятельным.
Сережа, видимо, понял, что надоевшие игрушки представляют для Степки большой интерес. Он водил его по своей комнате, как по музею, и показывал ему мячи, конку, пистолеты, паровоз. Степка ходил за ним, то и дело оглядываясь на стол, где лежал мутно-прозрачный камень.
Потом они остановились у. книжного шкафа. Переплеты были красные, все в больших золотых буквах.
— Это «а», — сказал Степка, ткнув пальцем в большую букву, всю переплетенную венками из листьев и цветов.
— А это что? — спросил Сережа.
— Не знаю.
— Вот какой ты, — удивился Сережа. — Это «в», а это «и» с точкой.
Он прочел страницу, водя пальцем по строчкам,
— А дальше что? — спросил Степка.
Но Сережа не стал читать дальше.
— Это для маленьких, — презрительно сказал он. — Правда, ты в шахте работал? Ты расскажи лучше, там взрывы, бунты, наверно, расскажи.
— А что рассказывать, — сказал Степка. — Темно там, и все.
— Нет, ты расскажи подробно, — приставал Сережа.
Степка подумал немного.
— Тихо там очень, все время спать хочется.
— Ну и все?
— Ну и все.
Он взял оставленную Сережей книгу и начал всматриваться в страницу. Куда пошел дяденька, увидевши следы босых ног на песке? Он погладил страницу, подул на нее.
Постепенно неловкость между мальчиками, прошла, они разговаривали уже без посредничества книг и вещей.
— Ты чем будешь? — спрашивал Сережа и, не доле давшись ответа, говорил: — А я… знаешь чем — революционером.
— Это что? — удивился Степка.
— Буду против царя, ты только не говори, за это в тюрьму сажают; папа, когда был студентом, целый год сидел в тюрьме. Вот я вырасту и тоже буду против царей.
Степка тихо спросил:
— Ты, значит, запальщика с западного крыла знаешь?
— Какого крыла? — удивился Сережа; и Степка сразу понял, что Сережа ничего не знает про запальщика.
Потом Сережа совсем уже таинственно спросил у Степки:
— Может быть, ты куришь? Я папирос могу принести.
— У отца украдешь?
— Нет, просто без спроса.
Сережа ушел. Степка тотчас подбежал к столу, схватил камень и поднес его к глазам. Да, все тот же лунный туман стоял в камне.
Степка положил камень в карман. Все вещи в злорадном молчании, казалось, следили за ним. Он вздохнул, вынул камень, прижал его, прощаясь, к щеке и положил на стол, а через мгновение камень снова был в его руках.
В это время пришел запыхавшийся Сережа.
— О, табачок турецкий! — сказал Степка.
Они оба закурили, все время поглядывая на дверь.
— Ты затягивайся, носом, носом выпускай, а так только табак портишь, — говорил Степка; и Сережа, широко разевая рот, старался курить по-взрослому.
— Ты не думай, — кашляя, говорил он, — я уже раз десять курил, наверно.
Мальчики поглядывали друг на друга совсем уже ласковыми глазами.
— Слушай, — вдруг сказал Степка. — Знаешь, что я скажу?
— Не знаю.
— Правда, не знаешь?
— Честное слово, нет.
— Тогда, знаешь что, дай мне этот камень, — сказал Степка дрогнувшим голосом.
— Ого, ты хитрый.
— Нет, ты обменяй или продай, я в получку тебе отдам, я даром не прошу.
Сережа посмотрел на Степку, потом на камень, потом снова на Степку и, задохнувшись от волнения и чувства своей доброты, сказал:
— Бери, пожалуйста, даром бери, — и, должно быть продолжая чувствовать себя собственником уже не принадлежавшей ему вещи, добавил: — Только смотри не потеряй его, он страшно редкий, папа купил его у одного больного.
В это время открылась дверь и вошла маленькая толстая старушка в черном платье с белым воротничком.
— Бабушка, — протяжно сказал растерявшийся Сережа и выпустил из ноздрей клубы дыма.
Старушка, оторопев, сказала:
— Это что за новости? — и вдруг закричала: — Мура, сюда, скорей! Мура!
Прибежала докторша.
— Полюбуйся, полюбуйся, плоды вашего воспитания. Курит… курит… Несчастный ребенок — растет такой же выродок, как его отец… — говорила старуха.
Она вырвала у Сережи папиросу, лицо ее стало ярко-красным.
— Не волнуйся, мамочка, — просительно говорила докторша. — Зачем же так волноваться…
— Пусть он прополощет горло, ведь у него горло полно никотина! — кричала старуха. — А этого немедленно уведите на кухню!
— Сама убирайся на кухню! — вдруг закричал Сережа и затопал ногами.
Степка крепко сжал камень в руке и озирался, куда бы удрать, — проклятая старушка стояла перед самой дверью.
Он думал, что Сережу, облаявшего бабушку, тотчас же начнут пороть, и очень удивился, когда старуха обняла внука и жалобно проговорила:
— Он отравлен, отравлен… его нужно вывести на воздух.
Кухарка Наталья увела Степку на кухню. Пока Степка пил чай, Наталья рассказывала про свою судьбу: она приехала из деревни, неподалеку от Юзовки, мужа ее убили на войне, и вот она уже полгода живет в кухарках.
— Люди они хорошие, — убеждала она Степку. — Барин сам — тот прямо очень хороший, простой, веселый такой.
Степка тоже обстоятельно рассказал ей про все новости, про тетю Нюшу и новых соседей.
Он все время озирался на дверь, ему казалось, что вот-вот придет в кухню бабушка и отнимет у него камень. Пришла докторша и долго выговаривала Степке.
— Ведь это очень вредно, — говорила она. — Если ты немедленно не бросишь куренья, ты весь исчахнешь и умрешь от чахотки.
Степка не поверил ей, но Наталья ему делала за спиной докторши знаки: «Молчи, молчи, дай ей поговорить». Потом докторша сказала:
— Когда будете кормить его обедом, хорошенько вымойте ему руки.
Она ушла, и Степка немного успокоился: о камне, видно, докторша не знала.
— Мученье с этими руками, — сказала Наталья. — Боятся они дизентерии и вот: уходят — руки моют, приходят — снова руки моют.
После обеда Наталья, понесла в комнату огромный серебряный самовар, а вернулась, неся Степкину шапку.
— Барин тебя зовет, — сказала она, — сейчас на визиты поедет.
Доктор пил чай, раскачиваясь на стуле. Кухарка загремела подносом. Доктор сделал плачущее лицо, замахал руками:
— Тише, у Марьи Дмитриевны мигрень.
Он допил чай, взял Степку за руку и повел его к дверям. Степка чувствовал, что доктор торопится увести его. И самим Степкой овладела тревога. Он шел по комнатам, бесшумно ступая и оглядываясь; такое чувство было у него, когда он украл в лавке яблоко и тихо уходил, ожидая, что вот-вот его настигнет Бутиха.
Когда пролетка задребезжала по круглым камням мостовой, доктор успокоился, обнял Степку за плечи и сказал:
— Вот, брат, какие дела. Что ж, крепкий у меня табачок?
— Не знаю, я вашего табака не трогал.
Доктор рассмеялся.
— Ах, шахтер, шахтер, ты тертый парень.
Он высадил Степку возле дома.
— Смотри, шахтер, не болей, руки мой почаще! — крикнул он на прощанье.
Только прибежав домой, Стенка по-настоящему почувствовал себя хозяином камня.
За столом вместе с матерью сидел Гомонов, отец лохматой девочки. Мальчик прошел к своему ящику и, сев на корточки, вытащил камень. Здесь, в темной комнате, в сравнении с пластинками угля, шлаком и коксом, прозрачный камень был особенно хорош. У Степки руки похолодели от восторга.
— Степка! — позвала мать. — Ты что это с людьми не здороваешься? Загордился?
— Здравствуйте, — пробурчал Степка, продолжая глядеть в ящик.
Когда гость ушел, мать начала расспрашивать:
— Как тебя угощали у доктора? В комнатах обедал или в кухне?
— В кухне, — сказал Степка и, взглянув на усмехающуюся мать, вдруг почувствовал обиду.
— А мальчик какой у них?
— Мальчик очень хороший, только он не в себе.
— Как не в себе? — удивилась мать.
— Сильно сумасшедший какой-то, — сказал Степка, — Они все такие, только сам доктор хитрый.