Вот бы так прожить всю жизнь у костра! Все было бы просто и хорошо. Как это он не заметил, что мать выходит замуж. Мальчики уже смеялись над ним сегодня. Да еще за вдовца, а у вдовца дочь и бабка, которую все дразнят, что она не допекла кота.
Лучше всего переждать здесь ночь и пойти степью на остров, где дяденька с топориком так испугался, увидя на песке следы. Да богачом вернуться домой. Мать будет плакать и просить прощения.
Домой мальчики возвращались молча. Шли медленно и неохотно, и позади всех брел Степка.
Он зашел в комнату, когда из нее выходили последние гости, и тетя Нюша, пьяная и веселая, говорила о чем-то матери и хлопала ее по спине.
На столе лежали арбузные корки, стояли пустые глиняные миски, в которых, наверное, был свиной холодец. А за столом сидел Гомонов, газовщик, — светлоглазый, толстоносый мужик, с висячими мокрыми усами, в черном пиджаке, из-под жилета на грудь лезла голубая ситцевая рубаха. Он сидел задумавшись и не глядел на Степку.
Что-то чрезвычайно обидное было в том, как он сидел, немного отвалившись на спинку стула. Вот сейчас Гомонов подойдет к нему, посмотрит злорадными глазами, выгонит вон из комнаты.
Мать, стоя у двери, посмотрела на Степку, потом на Гомонова, улыбнулась. Как у нее блестели глаза! Она постояла одно мгновение в нерешительности, чуть-чуть кивнула Степке и пошла к светлоглазому газовщику.
Гомонов тихонько отстранил руку матери и подошел к Степке.
— Ты не серчай на меня, — сказал он, покашливая, и протянул Степке руку.
Мальчик отодвинулся к стене. Гомонов совсем смутился и растерянно оглянулся на мать. Он посмотрел на нее с укором, точно просил помочь ему. Мать сказала:
— Я ему, чертенку, посерчаю.
Мать, видно, была пьяна. Она спотыкалась, роняла ножи, пела нехорошим голосом.
— Ты смотри же, Вась, Степку моего не обижай, он сирота у меня, — сказала она.
— Что ты, господь с тобой.
Ночью они не спали. Степка лежал на сундуке и слышал их голоса. Странное дело — сипловатый голос матери был чужим ему, а тихий голос Гомонова казался издавна знакомым.
Мать рассказывала о какой-то кровати, за которую было уплачено шесть рублей, говорила, что нужно переменить квартиру. Потом громко сказала:
— Мне старуха не указчица. Свекровь надо мной не царица, я не девка молодая, это я сразу ей скажу.
Они заговорили шепотом. Степке вдруг стало страшно. Он хотел выбежать из комнаты. Но было невозможно показать, что он не спит. Он закрыл уши ладонями, полез головой под подушку. После он снова слышал их негромкие голоса. Мать говорила:
— Жалко мне, всех жалко — и по заводу, и по тюрьмам, и по рудникам. Посмотрю кругом — и ослепнуть хочется.
А Гомонов вздыхал, как корова, тихо, грустно…
— Заснул, — сказала мать и тоже затихла.
Утром мать с Гомоновым ушли на завод. Старуха бабка зашла в комнату, подошла к иконке. Она зашептала молитву быстро, сварливо, как будто не просила бога, а ругалась с ним, стараясь заговорить его. Помолившись, она прошлась по комнате и потрогала одеяло на кровати.
У бабки было длинное, совсем коричневое лицо, из-под платка лезли на лоб пряди седых волос. Она подошла к Степке, и он увидел, что у нее черные-пречерные глаза.
— Ты бы встал, батюшка, — сказала она, — помылся, богу помолился, помог бы вещи переносить.
Слова у нее были ласковые, а глаза смотрели сердито. Когда она говорила, два длинных зуба подпрыгивали кверху, точно старались проткнуть шлепавшую над ними губу. Степка зевнул от волнения, ответил ей:
— Сама молись богу, сама переноси.
Она посмотрела на него и вздохнула.
На мгновение стало страшно: вдруг бабка схватит его, наложит в печь, закроет тяжелой заслонкой, начнет поджаривать. Но это чувство тотчас же прошло, и до полудня Степка лежал на сундуке, хотя лежать было очень трудно: хотелось есть.
Бабка завесила весь угол иконами, вколачивала гвозди молотком. Молоток ударял ее по пальцам, бабка дула на них; повесив образ, крестилась, низко кланялась, оглядывалась на лежащего Степку и начинала ругаться.
Потом пришла Лидка, дочь Гомонова. Она была очень тихая и всегда удивлялась. Обычно она смотрела на игры детей со стороны, держась двумя пальцами за нижнюю губу и широко открыв глаза.
Они оба сильно смутились. Лидка стояла в дверях и смотрела на пол. Степка лег на спину и, глядя в потолок, громко запел. Обоим было стыдно: ему за мать, ей за отца. Степка быстро поднялся с сундука, натянул штаны.
— Может, кофею хотите, молодой паныч? — спросила бабка и выругалась.
Степка ответил. Бабка всплеснула руками:
— Ох, господи, послал ты мне наказание на старости лет!
Гомонов пришел с завода первым. Помывшись, он долго стоял перед иконой и молился. Степке стало смешно. Мать, пришедшая вскоре, сидела на сундуке и смотрела на широкую спину мужа, наклонявшуюся то и дело, словно он быстро поднимал что-то с полу.
— Ох, — сказала она, — рукой не шевельну. Ночь не спали, а сегодня день был — дай бог ему здоровья, не присела ни разу.
— Обедайте, что ли, — сказала бабка и начала так громко накрывать на стол, что Гомонов оглянулся, а мать, покачав головой, спросила:
— Тебя тут никто не обижал, сынок?
— Его обидишь, — сказала бабка, — барчука сахарного! До полудня на постели лежал, матершинился.
За обедом началась ссора. Ругались женщины ужасно. Гомонов разводил руками и повторял:
— Да побоитесь вы бога, что это на вас нашло такое!
А Степка ждал, чтобы началась драка. Тогда бы он схватил вилку и кинулся на бабку.
После обеда принялись перетаскивать тяжелые вещи, потом двигали их по разным углам, но, как ни ставили, в комнате было тесно — то шкаф отрезал путь к печке, то кровать мешала открыть дверь.
Пока перетаскивали вещи, Ольга и бабка еще два раза поругались, и даже Гомонов в раздражении пихнул ногой пустое ведро; оно с грохотом покатилось по полу.
— А ну вас всех… — сказал он, но спохватился, махнул рукой и вышел из комнаты.
— Черт с тобой и с вещами твоими, у меня и так ноги колодами напухли, — сказала мать и легла на постель.
Бабка села на лавке возле двери, оглядывала комнату и улыбалась. Ей было приятно, что первый день новой жизни сына, не хотевшего ее слушать, начался так тяжело.
— Пойдем на двор, — позвал Степка девочку.
Это были первые слова, сказанные им Лидке за весь день. Он взял ее за руку и сразу почувствовал себя взрослым, сильным и добрым.
Ночью Степка лежал на своем сундуке, думал: для чего нужно было матери заводить всю эту историю? У семейных всегда ругань, всегда денег у них не хватает. Одиноким лучше. Вот парни живут в квартирантах. Пришли с завода, надели новые рубахи, взяли гармоники и пошли гулять.
Мать так измучилась со вчерашнего дня, что заснула не раздеваясь. Гомонов лег на полу. Бабка, точно городовой, свистит на печке.
Утром в комнате от жары и духоты стало трудно дышать. А чертова бабка плотно закрывала дверь, чтобы не просквозило, и дымила толстые махорочные папиросы; на столе и на полу лежали кучами тряпки. Сама бабка, без кофты, расчесывала свои серые патлы. Она была так худа, что казалось — сорочка порвалась об ее острые лопатки.
Бабка громко и сердито разговаривала сама с собой, волосы ее трещали, как кошачья шерсть.
— Навеки мы прокляты, — говорила она, — ушли от земли, от простой жизни и горим в этом адском пламени.
— Да-а-а, — насмешливо сказал Стенка, — а приехали к Пахарю земляки, говорили, что в деревне жрать нечего.
Бабка возразила:
— Пьяницы они, земляки эти. Кто сюда приезжает? Одни безбожники и конокрады, кто души не имеет, а хорошие да честные не станут жить среди тутошних каторжан и арестантов.