XI
Как-то утром бабка послала Степку купить хлеба. Он вышел на крыльцо и огляделся.
Небо нависло, точно огромное солдатское одеяло, дождь лился уверенно, лениво — так уверенно в жаркий летний полдень светит солнце. Куры, опустив хвосты, выстроились вдоль сарая. Тузик стоял, опустив голову и хвост, странно похожий на четырехлапую курицу.
Конец лету! Ночью бесшумно, в серых мокрых лаптях, пришла осень. Неужели еще вчера небо было синим, из степи летели легкие паутинные нити?
На утаенную из сдачи копейку Степка купил у Бутихи три конфеты — пористые ядовито-красные трубки. Он обсосал их, они сделались лакированными. Когда бабка вышла из комнаты, он протянул конфеты Лидке.
— На, ешь, я их не люблю, они сладкие, — сказал он.
Лидка принялась обсасывать конфету. Степка ощутил, как ветерок волнения прошел по сердцу, чувство снисходительной нежности к девочке объяло его. В комнату зашла бабка и велела Лидке чистить золой кастрюлю, а Степке пойти по воду.
Степка тащил к дому ведро. Деревянный кружок мешал воде расплескиваться — она шаталась в ведре; казалось, что ведро живое и тащит мальчика за собой.
Он поставил ведро возле печки и, отдышавшись, сказал:
— Совсем полное.
Лида покачала головой и улыбнулась. Степке захотелось пронзительно крикнуть, встать на руки.
Весь день они шептались. Решено было, что Степка снова начнет работать в шахте. Лида будет варить обед и нянчить детей. Бабка подозрительно поглядывала на них, чувствуя заговор.
Мать пришла с завода перепачканная грязью. Не только ноги до колен, но и платье, руки и лицо были в грязи. Она села на табурет и, рассматривая свои руки, сказала:
— Началось болото, теперь до рождества пропадать будем. Филиппов сапоги не подвязал к поясу — с ног стащило, еле руками выволок, так босым в завод и пришел.
Она закряхтела, по-мужичьи стаскивая сапоги, потом рассмеялась.
— Мотя, что на доменных работает, встала и ни туда ни сюда, как в кандалах. Стоит, слезы текут, руками машет. Ее молодые слесари, антоновские квартиранты, вытащили.
Бабка сердито сказала:
— Ты бы грязь на дворе сняла, а то нанесла воз земли.
— Сына своего учи.
Бабка вежливо проговорила:
— Лидка, возьми веник, прибери за барыней.
Мать покачала головой и тяжело вздохнула.
Вскоре пришел дядя Василий, и все сели обедать.
Поглядев на Степку, мать сказала:
— Что ж, ваше благородие, работать не возьмут тебя сейчас — увольнять людей с завода начали: печи не достроили, в шахте тоже, говорят, участки закрывают. Мне Андрей Андреевич прямо сказал: «Твое счастье, что летом пришла, а теперь ни за что бы не взяли». Что же с тобой делать, а?
— Я в школу могу пойти, — сказал Степка.
В разговор вмешалась бабка и рассказала, как на шахте, где работал ее покойный муж, соседка вздумала учить мальчишку, а тот, не будь дураком, подрос до четырнадцати лет и зарезал ночью конторщика.
И дядя Василий сказал:
— Где уж нам детей учить.
Проговорив это, он поглядел на свои руки и, подняв глаза на иконы, вздохнул.
— Зачем зря говорить, — сказала мать и погладила Степку по плечу, — никогда он вором не будет, учи его или не учи, он у меня парень честный.
— Да, такой честный — дальше некуда. Ты его спроси, на какие он деньги конфеты сегодня покупал, — рассмеялась бабка.
— Конфеты? — спросила мать и повернулась к Степке. — Ты где конфеты достал?
Степка смотрит на притихшую Лидку, она прикрывает рукой то место живота, где лежат съеденные конфеты.
Степка совершенно неожиданно отвечает:
— Украл.
Бабка во время разговора ела кашу, пихая ее в рот пальцами, похожая на жадное, неопрятное животное.
— Утешеньице! — сказала она.
— У кого украл? — совсем тихо спрашивает мать.
Степке хочется сказать, что мать ведь истратила всю его получку, он ведь не укорял ее за это, но он чувствует, что этого говорить нельзя, и отвечает:
— Из тех денег, что ты на хлеб оставила.
Бабка всплескивает руками и хохочет:
— Вот, вот, учить его, каторжанина, а он уже ученый!
— Молчи, старая, — говорит мать и ловит Степку за ухо.
Степка, вырвавшись, убегает из комнаты. Он зол на бабку — довела-таки, старая чертовка!
Степка пошел в дальний угол коридора и вынул из кармана камень. Хорошо бы показать этот камень деду с динамитного склада. Пожалуй, без матери лучше было. Пашка и тот боялся, когда Степка приходил из шахты. А теперь что? Правда, дядя Вася очень хороший человек: когда нужно вбить кривой гвоздь, он не распрямляет его молотком, а разгибает между пальцами, точно церковную свечку. Эх, была бы у Степки такая сила! А дядя Василий всех робеет. Афанасий Кузьмич как-то сказал ему: «Ты, Гомонов, не человек, а овца. Кабы все такие были, Густав Иванович себе по три дома на день бы строить стал». — «Что ж, господь с ним», — ответил дядя Василий. Вот отец! Его боялся весь двор. Бывало скажет: «Эй, тише вы там!» — и сразу у тети Нюши такая тишина, точно не люди, а мыши у нее гуляют и пьют водку.
Интересно было бы напоить водкой мыша: в лапах у него маленькая гармонь, он ходит пошатываясь и поет песни — «Разлуку» или эту, что пел солдат, пахаревский племянник: «Отправляют на Дальний Восток». Эх, вот он погулял, когда получка была! Вот это погулял!
Посидев в коридоре, Степка выходит во двор. Дождь, темень, холод. Вернуться, что ли? Мать спит, дядя Василий сидит за столом, подперев голову руками, и смотрит в потолок. Он подзывает Степку и, гладя его по голове громадной, но очень легкой рукой, шепотом спрашивает:
— Что, досталось сегодня? — и глазами указывает на спящую мать. — Ничего, ничего, ты не скорби. Главное, ты мать уважай, что ни скажет — выполняй. Ругать будет — молчи.
— Это бабка набрехала.
— Ничего, ничего, — говорит дядя Василий.
Ночью Степка шепчется с Лидкой. Почему-то Лида, обычно молчащая целые дни, ночью говорит быстро и оживленно. Степка рассказывает про рабочего, которому оторвало голову канатом: тело вывезли на-гора, а голову найти не смогли, и она прыгает, как блоха, по заброшенным забоям и кусает шахтеров. Потом он рассказывает о старике с динамитного склада: «Почти святой, — говорит он, — кругом головы светится».
— Я не смогу за тебя замуж пойти, — вдруг говорит Лидка, — я в монастырь поступлю, а монашкам нельзя жениться.
Степка сердится. Пусть. Он ей назло поженится с пахаревской дочкой. Приедет с ней в монастырь: «Где тут монашка Лидка?» Вот где ее обида возьмет.
— Смотри, Лидка, — говорит он.
Но она отвечает тихим голосом:
— Не-е-т.
— Ну и черт с тобой, — угрожает Степка, — подумаешь тоже.
Как-то вечером раздался сильный стук в дверь.
— Входите! Войди! — закричала бабка и прибавила: — Чтоб тебя дети так на старости стукали.
Дверь открылась, и в комнату вкатился обрубленный, совершенно квадратный человек. Человек был весь мокрый от дождя, его руки по самые локти были облеплены грязью, темная щетина росла на щеках и придавала ему какой-то зловещий, суровый вид. Он казался живым черным пнем, настолько он был короток, широк, темен, и только на груди под распахнувшейся телогрейкой весело и задорно блестела серебряная медаль на измятой георгиевской ленте.
Обрубленный человек, точно ослепленный видом старухи, поднес к лицу руку в громадной кожаной перчатке, проговорил:
— Здравствуйте, вот я и приехал, — и всхлипнул высоким рыдающим голосом. — Приехал, — сказал он, похлопав по обрубкам ног, зашитых в кожаные штаны.
Бабка охнула, взмахнула руками и повалилась на пол.
Обрубленный человек шарахнулся к ней, закричал внезапно, может быть впервые поняв, что с ним произошло:
— Обе, мамаша, по коленный сустав, обе!
— Яша!.. Сынок!.. Яша!.. Глаза б мои лопнули… Жив… Яша… Лучше бы я померла, чем дождалась тебя видеть… — выкрикивала бабка.
Степка, глядя на них, начал жалобно сопеть. И только Лида, точно взрослая, мудрая женщина, уговаривала: