Только к безногому Якову бабка чувствовала исступленную любовь и, накладывая латы на его штаны, плакала о том, что он — кровь ее — останется на свете калекой и сиротой.
Гибель дяди Василия потрясла Степку с неожиданной силой. Через смерть дяди Василия он понял смерть отца. Эти два человека: черный, лохматый, как цыган, отец, голубоглазый, светлый Гомонов — оба громадные, могучие — умерли! Значит, смерть приходит за всеми. Степка ходил два раза с бабкой в церковь, но ничего не узнал. Однажды зимним утром, когда было еще темно, он вышел из дому и пошел в сторону кладбища. Степь, притаившись, смотрела на него, испуганно пялились с неба звёзды. Вот, думалось им, мальчик в черном картузе узнает сейчас все, что не знает ни один человек. Волнение звезд передалось земле. Быстро пробежал ветер, зашептал в кустарнике, и ужаснувшийся кустарник начал биться, стучать ветвями. За первым порывом ветра побежал второй, широкий и сильный, и вся степь задымилась. Степка перелез через кладбищенский забор, пошел между крестов, украшенных пухлыми снеговыми эполетами. На кладбище было совсем тихо, и казалось, что ветер, не успев задержать Степку, бегал вдоль забора, не зная, как вернуть его. Страшно не было, только очень громко билось сердце. Вот из-за деревьев выйдут отец и дядя Василий, поведут его… Потом он ходил в сумраке и тишине рассвета среди крестов, под которыми спали делатели чугуна и стали, ковачи славного металла, чья жизнь прошла в труде, среди дыма и пламени. Но тайна смерти не открылась Степке. Когда взошло солнце, верхушки деревьев вспыхнули все сразу, потом ослепительно загорелись нижние ветви деревьев, и внезапно показалось, что остро и радостно вскрикнул кто-то. Засияли кресты, и громадный ком света рассыпался по снегу миллионами фиолетовых, красных и зеленых искр. Раздался вопль галок, стая воробьев, гудя, нырнула в снег, подымая светящийся дым.
Жизнь складывалась в эту зиму невесело.
Пособие, выданное на похороны дяди Василия, прожили за две недели. Бабка ходила в контору, хлопотала пенсию, но никак не могла понять, каких свидетельств от нее требовали. Яков решил добиться толку и однажды, нацепив медаль, пополз в контору. По дороге он заглянул в трактир и выпил для прояснения мыслей. В конторе он начал кричать:
— Одного убили, второму ноги оборвали, а матери-старухе в шести рублях отказываете!
Городовые его вынесли на руках, и он просидел сутки в холодной. Вернулся Яков довольный и веселый: всю ночь он играл с жуликами в очко и выиграл у них два рубля. И так как на заводе шло сильное сокращение, а из всей семьи работала одна только Ольга, решили о пенсии не хлопотать — вдруг директор обидится и уволит Ольгу. Иди тогда, судись с ним.
Лидку забрала в деревню тетка, сестра первой жены дяди Василия.
Яков занялся торговлей семечками; Степка носил за ним корзину в город. Безногий садился на углу Первой линии, напротив банка, мальчик становился возле него и помогал торговле: расправляя покупательские карманы, сыпал в них семечки и время от времени выкрикивал:
— Эй, кому жареных! На копейку два стакана!
В городе было очень интересно: то дрались пьяные, то мужики на базаре били жулика, то городовой ругал торговок.
Иногда на паре вороных мчался к заводу директор, и городовой на углу вытягивался и отдавал ему честь.
Рядом с Яковом торговала семечками старуха еврейка с больными красными глазами. Ее торговля была обширней, чем у Якова: на семечках лежало несколько яблок с коричневыми пролежнями, горка конфет и связочка обледеневших бубликов. К старухе часто подходила молодая растрепанная женщина в платке. У молодой было, верно, человек тридцать детей, так как каждый раз она либо держала на руках, либо приводила с собой разных, черных и рыжих, мальчиков и девочек.
Однажды, поторговав до гудка, Яков оставил корзину на попечение старухи и позвал Степку в трактир.
Они заказали «собачьей радости» — очень вкусной штуки, приготовленной из свиных ушей и губ, долго пили чай и не спешили возвращаться к своей торговле.
В трактире было еще интересней, чем на улице, — все говорили, смеялись, спорили.
Приезжие рассказывали, что по всем заводам и шахтам шло большое сокращение производства. В Макеевке французы закрыли новый завод и, не выдав расчета трем тысячам рабочих, уехали за границу. Молодой прокатчик, смеясь, рассказывал, что на Юзовской заводе русский рабочий пусть хоть тридцать лет работает, никакой заслуги не получит, а каждый англичанин зовется мастером.
— Один в козле бурки бурит, — говорил он, — зовут его «динамит-мастер»; другой старик парную воду стережет, ему звание «мастер — парная вода». Все мастера, а толку в них никакого, ничего работать не могут, только мяч по воскресеньям гоняют.
И даже Степка вмешался в разговор и сказал, что англичанин на Заводской шахте день и ночь был пьяный.
— А ты работал в шахте? — удивился прокатчик.
— Все мы работали, — подхватил Яков и похлопал себя по обрубку ног, — и я забойщиком был.
Все принялись ругать бельгийцев, французов и англичан, а прокатчик вдруг сказал:
— Э, братцы, бросьте! Есть такой русский — не лучше англичанина. — И он рассказал про одного рабочего, Гусева, который работает на прокатном стане, а в городе держит шесть фаэтонов и имеет десять лошадей. — Вот это барбос! Ты слово возле него скажешь, а мастер через минуту уже знает.
— Эй, Гомонов, Яша, — негромко сказал кто-то.
Степка оглянулся, да так и остался с открытым ртом: в двух шагах от них сидел запальщик, а рядом — Кузьма, квартирант!
— Кузьма! — крикнул Степка и, толкая сидевших, начал пробираться между столиками.
Запальщик в это время здоровался с Яковом.
— Как же, я сразу признал, два года вместе в Наклонной работали, — говорил он и тряс Якова; тот ухватился за табурет, чтобы не свалиться на пол.
Кузьма сказал запальщику:
— Матвей, я тебя на улице подожду, ладно?
Степка пошел вслед за ними. Они встали возле окна трактира.
— Я в шахте работал, дверовым, тифом болел. А ты из тюрьмы убежал? — быстро говорил Степка.
— Откуда, что ты, милый? — сказал Кузьма и прибавил: — Слушай, Степка, матери не говори, что видел меня.
— Ей-богу, — сказал Степка и для убедительности снял шапку и перекрестился. — Ей-богу, вот тебе крест святой.
— Смотри! Я только утром приехал, а вечером дальше подамся.
— Куда?
— Мало ли куда — гонять верблюда.
Потом он начал расспрашивать мальчика:
— Мать как? Что делает? Работает?
— Работает, ну да.
— Значит, приняли обратно. Это хорошо. Что ж она, серчает на меня, ругается?
Степка отрицательно мотнул головой.
— А Нюшка все гуляет? Вспоминает про меня? Так ни разу и не вспомнила? — И Кузьма покачал головой.
— Может, после вспоминала, мы теперь на другой квартире живем, — сказал Степка, чтобы утешить Кузьму.
Потом он вынул из кармана камень и лукаво произнес:
— Кузьма, глянь-ка…
— Ты где взял? — удивился Кузьма.
— Взял!..
— Скажи ты! А я ведь тогда правду говорил, был у одного дорожного камень такой. Я пошел к нему на участок, а рабочие говорят: ему ногу вагончиком сломало, его в больницу забрали.
Он снова посмотрел на камень.
— Скажи пожалуйста, очень он какой-то интересный…
В это время из трактира вышел запальщик, а вслед за ним Яков.
— Матвей, я подался, — сказал Кузьма, мазнул Степку ладонью по лицу и пошел вниз по улице, в сторону ставков.
Запальщик простился с Яковом.
— Ты где теперь квартируешь, я к тебе в гости зайду, — сказал он, — а то к нам заезжай на своей пролетке.
— У Романенковых, — сказал Яков, — за переездом, как идти на Ларинскую сторону…
— Это у Марфы, что ли? Ты мне не рассказывай, я знаю, где она находится. — И он пошел быстрым шагом догонять Кузьму.