Чтец выждал тишину и снова, налившись от напряжения краской, закричал:
— «Построить сушилку для подземных рабочих…»
Шахтеры усмехались и кивали, а надземные грозным шумом утвердили и это требование.
— Гляди, гляди! — вдруг крикнул Мишка Пахарь.
По белой дороге из города мчались десятки всадников, поднимая облачка сухого снега. С каждой секундой они приближались, становились больше. Степка видел, как одна лошадь, приплясывая, шла боком, а всадник, привстав в седле, хлестал ее короткими и быстрыми ударами нагайки. Этот отставший всадник то скрывался в снежном тумане, поднятом другими лошадьми, то вдруг выскакивал снова вперед.
— Казаки! — сказал Мишка Пахарь. — Ох, и драка сейчас будет.
Степка посмотрел вниз. Рабочие, ничего не подозревая, продолжали слушать бородатого. Ярость к этому человеку охватила мальчика.
— Эй, ты! — закричал он и замахал рукой. — Там казаки едут, казаки!
Несколько человек оглянулись, а стоявший под деревьями парень сердито сказал:
— Цыть, байстрючня, — и схватил Степку за ногу.
Степка обхватил руками обледеневшую ветку и, высвободив ногу, взобрался выше.
— Мальчики, давайте кричать! — проговорил он.
И они закричали сиплыми, как у молодых петухов, голосами:
— Казаки, казаки!..
Бородатый перестал читать и, подняв на лоб очки, оглянулся. Всадники уже въехали в поселок, их заслоняли дома, и только легкий туман снежной пыли стоял над дорогой.
— Да озорничают они, стягивай их вниз! — сказал кто-то. Одновременно с другого конца площади послышались испуганные голоса.
— Вот, вот! — заорал Степка.
Негромко раздался выстрел — это ехавший впереди офицер выстрелил из револьвера в воздух.
— Расходись! — закричал он и, повернувшись к казакам, скомандовал протяжным, поющим голосом.
Офицер пришпорил лошадь, и та, совестясь давить живое, быстро замотала головой, точно отказываясь выполнить приказание, и встала на дыбы. Толпа заколыхалась, загудела низкими, грозными голосами; казалось, что шумит одно слитое, могучее существо.
У Степки замерло сердце: вот сейчас рабочие бросятся на казаков, стащат их с лошадей, затопчут ногами. Но через мгновение толпа дрогнула, и люди, толкаясь, побежали в переулки, дворы, полезли через заборы, а грозный, низкий гул рассыпался на сотни отдельных испуганных и сердитых голосов.
Офицер снова крикнул команду. Лошади заплясали и помчались по базарной площади. Казаки нагоняли бегущих, били их нагайками по головам и спинам. Лица их были багровы, должно быть от быстрой езды по морозу, они кричали резкими, икающими голосами, и казалось, что все они пьяны. Степка видел, как через площадь торопливой, мелкой походкой бежал старик. Лошадь офицера шла прямо на него. Мальчик невольно зажмурился, а через секунду увидел, что старик лежит, уткнувшись лицом в снег, а всадник, точно ничего не случилось, скачет вперед. Площадь опустела. Казаки гнали рабочих все дальше. Шум, крики быстро затихли. Мальчики спустились с дерева, из дворов выходили люди, окружили лежащего. Его перевернули на спину, кто-то очистил снег с его лица. Степка сразу узнал его — это был дед с динамитного склада.
— Кошелев, — говорили люди. Все знали знаменитого старика.
— Его квартира тут недалеко; домой, верно, пробирался.
— Подковой враз…
— Да на такого ветром подует — повалится.
Старик лежал на снегу и точно смотрел в последний раз на домны, мартен, на черные горы глея, вывезенные из шахты. И, должно быть, все стоявшие думали об одном и том же, переводя глаза с распростертого на снегу старика, с его белой бороды и темных рук на огромные домны и дымящиеся отвалы породы.
К собравшимся подъехал верховой.
— Эх, расходись! — крикнул он, но никто не пошевельнулся. Казак посмотрел на мертвеца, покачал головой и поехал дальше.
Вернувшись домой, Степка ожидал нахлобучки от матери, но встретили его мирно.
— На Ларинку бегал? — спросила мать.
— Чего там было?
— Старика задавили с динамитного склада, — сказал Степка, — насмерть, совсем.
— Так ему и надо, — проговорила бабка, — пусть не лезет, старый дурак…
Степка даже икнул от вдруг вспыхнувшей ненависти к бабке.
Когда человек в бекеше отлупил его и он шел домой, вытирая кровавые сопли, когда казаки разгоняли рабочих, у него было такое же чувство, как в день Пашкиной победы. Тогда он спрятался в комнату с тоскливым и тяжелым чувством слабости. Эта беспомощность была отвратительна. И сегодня, удирая из города, глядя на бегущих рабочих и священного деда, лежащего на снегу, мальчик снова почувствовал тоску. Он посмотрел на немощные руки бабки, на ее согнутую спину и ощеренные желтые зубы и сказал:
— Сама ты старая дура, вот я тебе сейчас зубы повыбиваю…
Все так и ахнули. Мать крикнула:
— Ты что, сбесился сегодня?!
Дед Платон покачал головой.
— Это, брат, нехорошо, совсем нехорошо. Что она тебе, римлянка какая?
А бабка вдруг всхлипнула и закрыла глаза ладонью. Мать, поглядев на нее, проговорила:
— Ах ты, ну что ты скажешь. — И, поймав Степку за шиворот, начала его драть.
— Ладно, ладно, Ольга, хватит, — говорила Марфа. — Завтра ведь он в город не пойдет, со мной будет работать, чего ж ты его латаешь, он хорошим будет…
Мать отпустила Степку и, отдуваясь, сказала:
— Отца нету…
Потом вернулся Яков и рассказывал про забастовку: директор обещал принять представителей, а пока велел всем выходить на работу.
— Велел? — переспросила Марфа. — И Кошелеву велел выходить?
Яков, не слышавший про смерть старика, кивнул головой:
— Всем велел.
Пили чай, и женщины говорили, что семечками теперь будет торговать бабка, а Степка начнет помогать Марфе, пока не удастся устроить его на завод. Перед тем как ложиться спать, Степка сбегал в кладовую, насыпал доверху картуз семечками и снес их на чердак. Потом он набил семечками карманы, забрался на печку и потихоньку, не зубами, а пальцами давил хрупкие, прожаренные скорлупки. Эта покража семечек была единственным веселым событием за весь день. Ночью мать подходила два раза к печке и дергала Степку за ногу: он кричал и плакал во сне.
Весь следующий день Марфа не работала. С утра пришел Афанасий Кузьмич и рассказывал, как он ходил с представителями к директору. Старик был очень расстроен, ругал всех — и директора и рабочих.
— Разве с этим народом чего сделаешь? Вся прокатка вышла, мартеновский вышел, котельный. Вот только механический не работает. Пахаря встретил… «Куда ты идешь?» — «Жрать надо — четверо детей». — «Вот, говорю, потому и не ходи, что жрать надо». Куда там. Ну, а директор что — он сразу понял, слушать не захотел. «Ничего, говорит, не могу, военное время, заказов нет; если делать прибавку — придется завод закрывать». А сам в окно смотрит: работают цехи.
XIV
Мастерская Марфы находилась в пристройке, ход в нее шел из сеней. На стенах висели инструменты, пол был завален всякой железной рухлядью. В углу был устроен маленький горн. Когда его раздували, приходилось открывать двери в сени — в мастерской поднимался угар и чад. Мальчику казалось, что в такой мастерской должен работать чернобородый кузнец, и он все удивлялся, как уверенно Марфа справляется с мужской работой.
В первый же день Марфа поручила Степке очистить дно дырявой кастрюли от окалины. Он принялся отковыривать черные, нагоревшие пласты. Нож скрежетал и соскальзывал, кастрюля старалась проткнуть Степке живот своей изогнутой ручкой. Марфа повернулась в его сторону и вздохнула.
— Эх ты, токарь по хлебу… — сказала она и отобрала у Степки кастрюлю.
Как просто и умно работали ее ловкие пальцы! Раз и еще раз проводит Марфа ножом по дну кастрюли, и нагар охотно и легко отлетает от дна, напильник быстра очищает до блеска металл, горячий паяльник тычется в грязные кусочки олова, и тупой нос его мгновенно покрывается сияющей белой пленкой, а в это время раненое дно уже протравлено дурно пахнущей кислотой, очищено дымящимся нашатырем. Марфа работает очень быстро. Через минуту белый холмик припая сглажен напильником. Марфа окунает грязную тряпку в красную кирпичную пудру; кастрюля визжит, вертится — и вот, уже чистая, блестящая, стоит на огне, налитая водой.