— Только это я в последний раз съездил и думаю: вот сейчас будем вертаться, сдам лошадь на конный двор и пошел домой… Вот так… Подбегают ко мне. «Вези, кричат, женщину в больницу — помирает». Ну что ж, раз человек помирает, могу свезти. А в больнице фершал говорит: «Ничего она не помирает, она рожать должна. У нас местов нет, у нас все заразные лежат». Ладно, что ж, не скидывать же ее на землю.
Степку не пустили в дом. Он ходил вокруг, прислушивался. У него было чувство растерянности, как в день свадьбы матери. Потом приполз из города Яков.
— Не ходи туда, нельзя, — сказал дед Платон.
— Почему такое нельзя?
— Да вот Ольга… рожает, — шепотом ответил дед Платон.
Они свернули папиросы и закурили.
— Так то, брат Яша, — сказал дед Платон.
Степка враждебно посмотрел на Якова. Ему казалось, что безногий начнет обижать мать и говорить всякие похабства, но Яков пускал из ноздрей дым и молчал. Дед Платон прислушался и покачал головой.
— Не кричит. Характерная женщина, ух!
— Да, это да, — сказал Яков. — Не увидит Василий своего дитя. Верно, Степка, не увидит?
— Не знаю.
Степка тоже в это время думал о дяде Василии. Непонятно и удивительно было ему, как это рождался ребенок, отец которого умер много месяцев назад. Может быть, он родится наполовину живой, наполовину неживой?
— Ты не знаешь, я вот знаю, — сказал Яков. Он потер ладонью щеки. — Побриться бы мне надо, ей-богу, рубаху сменить, а то чисто зверь какой.
— Это верно, — согласился дед Платон, — побриться тебе можно.
Дом с занавешенными окнами казался таинственным, что-то необычайное и важное творилось в нем. Вдали шумел завод, ветер несся по улицам поселка, вздымая огромные тучи серой пыли, все шумело и двигалось. И один лишь белый домик, затаившись, молчал, освещенный лучами заходящего солнца.
Степка вошел в мастерскую. Здесь тоже было тихо. Остывший горн, наковальня, железные полосы, лежавшие на полу, — все терпеливо прислушивалось к тому, что творилось в доме. Вот такое же тревожное молчание было в весеннем лесу, когда небо, земля и солнце участвовали в рождении новой жизни деревьев и трав. Степка снова вышел во двор. Солнце садилось. Дым над заводом окрасился в бледно-розовый цвет, облака казались клубами огня, оторвавшегося от домен. Вся западная сторона неба окрасилась множеством цветов — веселой, легкой зеленью, янтарем, красной медью, темной рудой, мрачным синим свинцом. На земле уже лежала вечерняя тень.
Дед Платон и Яков все так же сидели на скамейке и молчали. Дед глядел на небо, на землю, посматривал в окна, глаза его и губы улыбались.
Вдруг открылась дверь, и на порог вышла бабка.
— Яша, у Василия сын родился, — сказала она и всхлипнула.
Из открытой двери слышался голос Марфы:
— Ну, чего ревешь? Вот дура, прости господи. Живого человека на свет родила… Чего же реветь?.. Тебе радоваться надо.
Степка, вытягивая шею, полный смущения и любопытства, зашел в комнату. Он подошел к кровати. Вид матери поразил его. Она лежала совсем молодая, белолицая, сонная, и рядом с ней лежал ребеночек, сине-красный, мятый, противный.
— Что, мастер? — громко, точно пьяная, спросила Марфа.
Степка шумно вздохнул и спросил:
— Мама, а кому он больше брат — мне или Лидке?
— Тебе, тебе, сынок, — прошамкала размякшая от сладкой печали бабка.
На следующий день Степка все время бегал из мастерской в комнату смотреть на ребеночка. Мальчик был жалкий, смешной. У Степки проходила дрожь по телу, когда он касался пальцами маленькой пушистой головки.
— Чего ты его щупаешь? Нашел себе цацку? — говорила мать и отводила Степкину руку.
— Эй, ты, погляди-ка сюда, — говорил Степка и вертел перед глазами новорожденного белый камень.
Неразумный младенец ничего не видел, ничего не слышал, ничего не понимал.
«Он какой-то совсем дурак», — думал Степка. Но когда мать спросила: «Что, хороший он мальчик?» — Степка кивнул головой и сказал: «Да, очень хороший».
Он видел, что с матерью делалось что-то неладное. Она то хмурилась, то всхлипывала, то подолгу, сурово сузив черные глаза, смотрела на новорожденного. А иногда она улыбалась ему такой улыбкой, что у Степки просыпалось тревожнее и враждебное чувство: неужели мать так сразу разлюбила его?
В этот день работа шла совсем плохо — Марфа часто уходила в комнату к Ольге. Раздувая мехи, Степка думал о новорожденном: скоро ли он начнет ходить, какое имя ему дадут, жалел его.
— Эй, а Марфа где? — окликнул его чей-то голос.
Это был запальщик. Степка глотнул воздух и сказал:
— Она в комнату пошла. Позвать?
— Нет, зачем, я подожду, — сказал запальщик и сел на деревянный чурбанчик возле наковальни.
Степка качал мехи, а запальщик поглядывал на него.
— Что, потеешь? — спросил он.
— Нет, — ответил Степка и спросил: — Дядя Звонков, а где теперь Кузьма находится?
— Кузьма? — удивился запальщик. — А ты разве знаешь его?
— Знаю, он у нас квартирантом был.
— Верно. Ты ведь Кольчугинский?
— Да, Кольчугинский. — Он подумал и добавил: — А мать вчера родила.
— Ну?
Степка хотел рассказать, как это случилось, но Звонков перебил его:
— Ты, значит, Кузьму знаешь?
— Конечно, знаю. А он где?
— Где?.. Да тут, недалеко.
Степка собрался подробно расспросить запальщика про жестяные коробки, но не успел — в мастерскую вернулась Марфа. Она начала жаловаться, что для такого дела нужно двое мужчин, а она одна никак не может управиться.
— Что ж, — сказал запальщик, — о чем тут разговор.
— Такая глупая работа, — сказала Марфа, — даже делать не хочется! Кузня моя ни к черту, одна смехота.
Ночью Степка проснулся, зевая и протирая кулаками глаза, вышел в сени. Там он загремел мусорным ведром, и мать из комнаты сердито сказала:
— Тише, ты.
— Я очень тихо, — шепотом сказал Степка и сам на себя зашипел.
Наружная дверь была полуоткрыта, и он вышел во двор. Сперва ему сделалось страшно темноты, но глаза тут же начали различать зарево завода; розовый дым из десятков труб извилистыми тропинками быстро бежал к небу.
Из мастерской были слышны голоса. Возле горна стояли два человека, Степка никогда не видел их раньше. Марфа, держа в руках молоток, стояла подле наковальни. Степка подошел ближе! Лица дядек, стоявших возле горна, казались темно-красными.
— Это что за один? — спросил длиннолицый человек, указывая на Степку.
— Это главный слесарь Юза, — ответила Марфа.
— Что ж, дунем? — сказал второй, качавший мехи.
Никогда Степка не видел такой веселой работы. Искры так и летели из-под молотков Марфы и длиннолицего, в очередь ударявших по раскаленной железной палке. Раз-раз, раз-раз — били молоты. Степке казалось, что это работает один человек, у которого четыре быстрых, сильных руки.
«Ну что?» — казалось, говорила после каждого удара Марфа, мельком глядя на длиннолицего.
«Ну и что?» — быстрым, задорным взглядом отвечал длиннолицый.
А удары так и сыпались — частые, меткие, сильные.
Вдруг длиннолицый проговорил:
— А ей-богу, я устал, — и вытер рукавом потный лоб.
— Что ж, покурите, — сказала Марфа.
Рабочие сели на землю и закурили.
В это время в мастерскую вошла мать, держа на руках ребенка.
— Ты что поднялась? — сердито спросила Марфа.
— Душно в комнате очень, — ответила мать, — никак не засну.
Один из рабочих тихонько запел, второй сразу в голос подтянул. Они, видно, были друзьями и часто пели вместе, — очень складно и красиво получалась у них песня,
А вскоре снова заскрипели мехи и застучали молоты.
Никаких особенных событий не произошло этой ночью, но она навсегда запомнилась мальчику. И потом, уже взрослым человеком, он вспоминал грозное красное небо, мать, державшую на руках спящего брата, двух людей, чьих имен никто не помнит, ковавших железные пики для боевой дружины, их шутки, пение; вспомнил, как с первым гудком они, накинув на сутулые плечи пиджаки, шли к заводу.