— Померла девочка, — сказал запальщик, — в эту осень.
Он покашлял, поморщился и, поперхнувшись кипятком, сказал:
— Ты, значит, Кузьму знаешь?
— Знаю.
— Вот он сейчас в Горловке находится, понимаешь. Я письмо тебе дам, а ты отвезешь и в личные его руки отдашь. Можешь в Горловку поехать?
— Могу, — сказал Степка и глотнул слюну.
В голове враз появилось множество вопросов. Как ехать в Горловку? Где взять денег? Как найти там Кузьму? Сказать матери или тайно удрать из дому?..
Но вопросов задавать не пришлось. Звонков все ему объяснил сам. Он отпорол подкладку в Степкином картузе, вложил под нее письмо, отсчитал три рублевых бумажки. (Степка удивился, почему, имея столько денег, запальщик ужинал без хлеба.)
— Значит, так, — сказал запальщик, — с утра прямо пойдешь на станцию и за день справишься. Ночью сможешь обратно выехать.
Он простился со Степкой за руку, как со взрослым.
Как долго тянулась эта ночь! Степка сидел на печке и дремал. То и дело он просыпался и хватался за картуз; мальчик не снимал его с головы.
Утром Степка начал собираться в дорогу. Он спрятал под кровать деревянные коньки, подбитые проволокой, внес в мастерскую санки. Стеклянный камень, подаренный Сережкой, он завернул в тряпочку и поглубже запихнул в карман вместе с рублями, данными ему запальщиком… Потом он надел ватник, обвязался по уши материнским полушалком и сунул за пазуху кусок хлеба. Собирался он обстоятельно, неторопливо, но в ногах чувствовал такую стрельбу, что хотелось взвизгнуть и побежать во всю мочь.
— Ты чего так обвязуёшься? — спросила бабка. — В город?
Степка хотел ответить, но от волнения не мог произнести ни слова; он только кивнул головой.
Он вышел из дому и пошел вниз по тропинке, чувствуя, как сердце буйно колотится в груди.
Минуя город, мальчик пошел степью. Он прошел через поселок Ветковского рудника, мимо отвалов породы и маленьких серых домиков, и снова вышел в степь. Снег и здесь был серого цвета, но солнце светило так ярко, что степь блестела и сверкала. Впереди видна была вокзальная водокачка, слышались паровозные гудки. По извилистым тропинкам со всех сторон шли к станции люди, неся на плечах деревянные зеленые и красные сундучки.
Мать, Павел, бабка, дом все ушло сразу куда-то далеко. С нарастающим чувством тревоги и волнения Степка подходил к станции.
Площадь перед станцией была покрыта соломенной трухой. Какие-то мохнатые дядьки снимали с саней мешки, легкий пар поднимался над мокрыми лошадиными спинами.
Степка с трудом открыл красную облупившуюся дверь и вошел в зал третьего класса. Каменный пол был очень скользкий от полурастаявшего грязного снега, нанесенного сапогами. В зале густо и нехорошо пахло. Множество людей сидело и лежало на деревянных лавках, спало на узлах, серый дым висел над головами.
Степка оглянулся, не зная, куда пойти.
Вдруг раздался звон колокола, и высокий старик в форменной фуражке протяжно закричал:
— На Ясиноватую, Горловку поезд на третьей пути!
Зал сразу загудел. Десятки людей, торопливо хватая корзины и сундуки, толкаясь, кинулись к двери.
Прыгая через рельсы, Степка бежал к поезду, обгоняя тяжело нагруженных людей. У вагонов толпились пассажиры. Мальчик ухватился за железную ручку, обжегшую холодом, и полез на высокую ступеньку.
— Стой, ты с кем? — спросил кондуктор.
— С мамкой! — крикнул Степка, показывая на женщину, протискивавшую корзину в узкий проход.
В вагоне, как и на станции, его обдало густым теплом и махорочным туманом. Какой-то парень, с вылезшими от напряжения глазами, волок большой сундук и едва не придавил мальчика.
Человек, лежавший на полке, сказал:
— Проходи сюда, к окошку, а то задавят.
Проговорив эти слова, он закашлялся, точно залаял, а прокашлявшись, сердито крикнул:
— Купцы, двери закрывайте, застудили вагон вконец! — и снова начал кашлять долго и нудно.
Потом прозвенели звонки, по платформе пробежали солдаты, смешно, по-бабьи, подобрав шинели; промчалась черпая собака, чем-то чрезвычайно испуганная.
Степка видел, как мимо окна проплыли станционные постройки, начальник станции в красной фуражке, жандарм, внимательно оглядывающий, точно пересчитывающий вагоны. Человек, позвавший Степку, приподнялся на локте и хрипло сказал:
— Стоит еще барбос, на многих станциях уже поничтожили их.
Поезд, набирая скорость, шел мимо товарных платформ, груженных углем.
Лежавший сказал, обращаясь к сидевшим внизу:
— Глядите, снегу сколько на угле, дней пять, верно, стоят.
Сидевший у окна усатый человек уверенно сказал:
— Не меньше семи дней.
Женщина перекрестилась и проговорила:
— Господи, что будет! Раньше шахты да заводы бастовали, а теперь и дороги стали.
— Вот везут тебя без билета. Чего ж тебе надо?
И усатый тем же уверенным голосом объяснил:
— Пассажирского движения не касается. Воинские и товарные — это да.
Женщина тронула Степку за плечо:
— Мальчик, тебе далеко ехать? Ты бы хоть платок этот распустил, а то взопреешь весь.
— В Горловку, теть. Скажешь, когда сходить? — скороговоркой произнес Степка.
Мужчины рассмеялись, а Степка опасливо посмотрел на женщину. Он предчувствовал, что она сейчас начнет его расспрашивать.
И действительно, она сразу же задала множество вопросов: есть ли у Степки отец и мать, к кому он едет в Горловку, какая у них квартира, сколько у него братьев и сестер.
Степка совсем заврался. Сказал, что отец у него кондуктор на железной дороге, а что в Горловке у него живет старший брат.
Ему казалось, что врать нужно решительно обо всем. А глупая женщина всему верила и даже вздохнула, когда Степка сказал, что у матери пять детей, а недавно еще один родился — Сережка.
Потом из соседнего отделения пришел какой-то парень, начал поднимать полку, и все закричали:
— Пробовали, милый. Ты один, думаешь, умный… Испорчена полка, кронштейн не держит.
— Вот мальчика еще можно, — сказал усатый и, взяв Степку под мышки, посадил его напротив кашляющего человека.
Полка немного пружинила в незакрепленном конце, но почти не согнулась. Очень интересно было, как степь, холмы, далекие шахты плавно бежали по огромному кругу в сторону железнодорожного полотна. Это напоминало карусель, и, так же как на карусели, у Степки слегка закружилась голова. Мальчик перестал прислушиваться к разговорам пассажиров, а они все громче спорили про войну и забастовки, про расценки на шахтах, про голодуху, которую несет сокращенный рабочий день. Степка поел хлеба, покрепче надвинул на голову картуз, снова зевнул…
Сперва ему показалось, что он лежит на печке, а внизу плачет Павел; должно быть, бабка очень жарко натопила — спина и грудь были мокры, волосы липли ко лбу. Степка хотел почесать голову и нащупал картуз, тайное письмо скользнуло по подкладке. Он сразу все вспомнил. Вагон. Сосед курил. Когда он затягивался, огонек папиросы светил и освещал кусок щеки и крыло носа; темный глаз, казалось, смотрел на Степку чуждо и враждебно. Внизу сопели и похрапывали такие же чужие и страшные люди. Что сейчас делают мать, Марфа, Павел? Как пробраться к ним обратно?
— Дядя, — спросил он у курившего соседа, — где мы едем? Мы Горловки еще не проехали?
— Нигде мы не едем, на Ясиноватой уже два часа стоим, — сказал сосед и, указав пальцем в окно, торопливо добавил: — Гляди, гляди.
По шпалам, освещенные мутным светом облепленных снегом фонарей, шли люди, одетые в короткие тулупы и пальто. Они шагали по-военному, за плечами у них были ружья.
— Дядя, пики! — вдруг радостно крикнул Степка.
Мальчик сразу узнал их — такие пики ковались в мастерской у Марфы. Степка поворачивал их на наковальне, он раздувал мехи, раскалял железо, он держал их в своих руках, трогал пальцем колючее острие. Пики поблескивали, колеблясь у самых окон вагона. И Степка сразу успокоился. Сладко зевая, он начал поудобней примащиваться, несколько раз произнося шепотом:
— Садовая, Садовая, дом Иванова.
Его разбудил громкий голос: