— Вот, вот, совершенно верно, — сказал Алексей Давыдович, — вы у нас химиком сделаетесь.
Чубатый молодой человек сказал:
— Алексей Давыдович, знаете, он думает, что тут у нас спирт всюду!
Все кругом рассмеялись.
— Зачем мне ваш спирт, — сказал Степан. — Если я захочу выпить, я всегда в казенной лавке купить могу.
Он вышел из лаборатории. «Химиком, сказал, меня сделает. Врал, — думал он. — Какой вежливый: «здравствуйте», в глаза смотрит, улыбается. Лаборанты, сволочи, гордые. Они считают: раз рабочий, у него одна цель — напиться. А вдруг химиком выучит? Попросить его разве? А то ведь сказал — и забыл…»
Он сошел со ступенек лаборатории.
— Степа, а Степа! — окликнул его веселый женский голос.
На табурете стояла девушка и мыла стекла.
— Не признал, а? — смеясь, спросила она, поправляя волосы.
Черные капли воды быстро побежали по ее поднятой руке, оставив серенькие тропинки на белой коже.
Девушка спрыгнула с табуретки, подошла к Степану совсем близко и снова спросила:
— Не признал, а?
— Верка, что ли? — недоверчиво сказал Степан.
— Ну да, — отвечала она, подчиняясь недоверчивости Степана и точно тоже сомневаясь, что она есть Верка.
— Тебе сколько же лет? — спросил Степан, разглядывая девушку.
— А ты что, спрос?
— Под-думаешь… Ты что здесь делаешь?
— Убираю. Вот только позавчера мыла, а они уже сегодня черные, так уголь и садится. Вот только мыла…
— А сколько получаешь?
— А ты спрос?
— Нет, правда?
— Как девчонкам по заводу, так и мне.
— Четырнадцать?
— Вот пристал! Одиннадцать с полтиной.
— Эх ты!
— А ты мастер, что ли? Небось чугунщик?
— Нет, правда, а заведующий хороший человек?
— Очень даже добрый. Станет говорить — может три часа говорить, трошки дурной! Ты знаешь, кто здесь работает?
— Ну?
— Пашка, Степан Степаныча сын. Лаборант, Целая птица!
— Ну и что? Черный такой? Я даже не признал его…
— А работать кто будет? — спохватилась Вера.
— И меня уже мастер ждет.
— Степа, знаешь что, ты приходи вечером на Первую гулять.
— Не знаю, может, приду, может, нет.
— Приходи, верно, против церкви, мы там ходим.
Степан пошел в сторону доменного цеха, оглядываясь на низенькое темное здание лаборатории. С Верой было приятно разговаривать. Говоришь, и все хочется стереть с ее руки, повыше локтя, серые высохшие тропинки, оставшиеся после черных капель угольной воды. Вот-вот, кажется, возьмешь за руку. И как это случилось, что из губастой девчонки получилась вдруг такая. А то, что она мыла полы и стекла в лаборатории, делало ее особенно привлекательной, приобщенной тайн.
Вечером Степан надел новую рубаху, достал праздничную фуражку с лакированным козырьком и пошел в город. Дойдя до переезда, он остановился, ощутив в сердце робость. Ему казалось, что стоит ему выйти на Первую линию, как поднимется смех: «Гулять пришел!»
Под руку ее взять, семечек купить, конфет… Фонари светят, все смотрят, знакомые ходят. Кто-нибудь скажет: «Глянь, и Степка вышел на Первую, ишь ты…»
Он постоял немного в нерешительности и повернул обратно в сторону поселка. В самом деле, зачем гулять? Но идти обратно было очень скучно.
— Кольчугин, ты потерял что? — спросил его знакомый голос.
На скамеечке возле ворот своего дома сидел горновой Мьята.
— Садись, что ли, покурим, — сказал Мьята и подвинулся, хотя на скамейке места было много,
Степан сел.
— Вот, — сказал Мьята, — значит, так.
Он вынул из кармана книжечку папиросной бумаги, достал кисет, быстрыми пальцами свернул цигарку, послюнил, заклеил. Степан полагал, что сейчас начнется разговор про домну, про нового инженера, но Мьята, раскурив папироску, спросил:
— Ты как, животных разных любишь?
— Люблю, чего же, — подумав, ответил Степан.
— Голубей, верно, гонял?
— Нет, голубей вот я не гонял. А так просто, в лесу или где еще.
— А ты бывал в лесу?
— Раз один. Когда маленьким был, на пасху с матерью ходили.
— А я в Харькове был, — сказал Мьята, — в зверинце. Вот где посмотрел, ей-богу.
— Тут тоже медведи были в прошлом году.
— Что медведи. Медведя цыган водит.
Понизив голос и блеснув светлыми глазами, Мьята сказал:
— Я сам не знаю, до чего я этим интересуюсь. Знаешь, как я в зверинец пошел? Баба поехала к сестре на побывку в Харьков и померла там, от сердца. Ударили мне телеграмму. Я к похоронам приехал; схоронили ее, значит, и, поверишь, прямым манером я с кладбища в зверинец пошел. Плачу, а уйти не могу, даже на поминки опоздал. И в ту же ночь уехал. Нельзя было долго оставаться.
Он помолчал и задумчиво добавил:
— Два рубля двадцать пять копеек билет стоил, четвертым классом.
Из ворот вышла малорослая широкая старуха и сказала протяжным голосом:
— Василий Сергеевич, чай пить идите, самовар вскипел.
Мьята, не глядя на нее, сказал:
— Вот теперь в хозяйках у меня живет. Ты заходи, чаю попьем, я тебе покажу одну книгу.
Они вошли в комнату. Видно, старуха хорошо хозяйничала, — стены были чистые, дощатый пол выскоблен, а широкая деревянная кровать застелена красивым пестрым одеялом. Но больше всего заинтересовали Степана клетки с птицами.
— Ишь сколько их! — сказал Степан, с любопытством глядя на пышногрудых толстоносых снегирей и поджарых быстрых щеглов.
— Вот кенар — лев, царь зверей, — сказал Мьята и, открыв дверцу, просунул в клетку руку.
Птица, доверчиво и дружелюбно склонив голову, глянула черным глазком, потерлась клювом о шершавый палец Мьяты. Он потихоньку начал вытаскивать руку, и кенар вскочил на его ладонь. Мьята зажал огромный кулак, птица исчезла в нем вся, смирная, понимающая свою безопасность.
— Загрубела рука; вот держу кенара, а тепла от него не чувствую, — сказал Мьята.
— Где там, — сказала старуха, обращаясь к Степану. — Сергеевич возьмет уголь из печки и через комнату несет к самовару; желтый уголь, самый горячий.
— Они на доменной тоже показывали, — сказал Степан, — шлак горячий руками берут.
— Выпить нам, что ли, с тобой? — спросил Мьята задумчиво. — А, Николаевна, как ты считаешь?
— Как хотите, початая с воскресенья стоит, — сказала старуха и пошла к шкафу.
Мьята показал Степану толстую книгу «Жизнь животных» Брэма, потом показал ему банку, в которой жили два вьюна и маленький серый сом.
— Ну, давай садись, — сказал он.
Степан вспомнил, как несколько месяцев тому назад он впервые пришел в доменный цех, как он глядел тогда на Мьяту. Думал ли он, что будет выпивать с ним. «Все оттого, что Пахарю башку разбил», — усмехнувшись, решил он. Степан не испытывал гордости. «Вот если б в лабораторию, а тут что. Он меня еще через отца, наверно, уважает».
Мьята, выпив, разговорился.
— Сказать тебе что? Вот инженеры, ученые, а никому такой мысли не было, как мне. Я способ знаю, как сталь из домны выпускать, не нужно мартенов никаких: руду загружаешь в печь, а сталь выплавляешь, вот как! У меня это все здесь, — он провел ладонью по лбу.
— А как же это? — спросил Степан.
— Чего захотел! — сказал Мьята. — Кроме меня, этого ни один человек не знает, как же я тебе сказать могу.
— Нет, верно, как?
— Куда ты? — рассмеялся Мьята. — Это сказать нельзя, директору даже сказать нельзя.
— А царю?
— Царю? — переспросил Мьята, оглянулся и тихо ответил: — И царю нельзя. Ни один человек знать не может.
— А как же, Василий Сергеевич, если вы помрете?
— Что ж, так и будет.
— Неужели заведующий в лаборатории не знает?
— Ладно, ладно, знает он много, — говорил Мьята и прикладывал ладонь к столу, точно убеждал кого-то.
В это время канарейка пустила замысловатую тонкую трель.
— Слыхал? — спросил Мьята. — Вот за это я их люблю, после работы хорошо голос их слушать — топкий, уши прочищает.