— Сергей Васильевич? — вдруг спросил Степан.
— Василий Сергеич, ты не путай, — сказал Мьята.
— Извините, Василь Сергеич, я вас давно хочу спросить…
— Ну, чего?
— Верно говорят, что вы с домной разговариваете?
Мьята молчал, недовольно поморщив лоб и сощурив глаза. Степан видел это, но спросил еще:
— Нет, верно, будто вы ее слышите, вроде разговор ее понимаете.
Мьята молчал.
— Я считаю, врут, — сказал Степан.
— Чего же спрашивать? — сказал Мьята и повторил: — Чего же спрашивать? А кто тебе это говорил?
— Люди говорили.
— Я знаю, люди. — Он замолчал, принялся за огурцы; два раза укусит — и нет большого желтого огурца, только сок на губах.
«Как бык», — подумал Степан.
Мьята посмотрел на него и лукаво сказал:
— Тут есть один рабочий из мартеновского, старичок, на Ларинке живет, по руке гадает, очень правильно все знает. К нему инженерши с рудников даже ездят, он отказывается, — не желаю, говорит, не надо. А мне все рассказал, и все правильно.
— Что?
— Судьбу. Вот сходи к нему, он тебе расскажет,
— Он же отказывается.
— Рабочим — нет, никогда не отказывается. Он сам рабочий.
Мьята притих, поднял палец.
— Слышишь?
— Что?
— Эх ты! Я вот сижу дома и знаю, что на домнах делается. У каждой свой голос. Вот наша, слышишь? Козлов вышел газовщиком, в ночь работает. Не любит она его. Дурак он.
Он зевнул, тускло блеснули его большие зубы,
— Спать надо, Кольчугин, как ты считаешь?
— Надо.
— Извиняйте за угощение.
— Спасибо вам, Василь Сергеич.
Мьята кивнул, снова прислушался и сказал:
— Что он там делает, слышать прямо не могу.
Степан шел к дому, и в мыслях его стояли рядом, спорили два человека: лобастый, с тонкой шеей — заведующий лабораторией, и таинственный старик Мьята.
«А на Первую линию не пошел, побоялся», — подумал он.
VIII
Лаборатория заканчивала работу в четыре часа, и если с домны посылали за анализом после четырех, бумажку с результатом анализа оставляли в коридоре на столе. Однажды Степан пришел в лабораторию после конца работы. Обычно запертая дверь в лабораторный зал была на этот раз полуоткрыта. Степан заглянул — никого. Осторожно ступая, он прошел между столами, погладил полированное дерево, коснулся ладонью большой оранжевой банки, понюхал воздух. Сдерживая дыхание, он взял в руку пустую колбу и постучал по ней ногтем; тонкое, легкое стекло тихонько позванивало. Потом он рассматривал трубку со стеклянным краном, закрепленную в металлических лапках. На цыпочках вошел он в маленькую светлую комнату, предварительно прочтя надпись на двери? «Без дела в весовую не входить!» У стен на столах стояли стеклянные ящики, а в них покоились блещущие сталью и золотом весы. Возле каждых весов стояли черные полированные коробочки с разновесом. Разновес был словно игрушечный, а последнюю гирьку, величиной с зернышко, невозможно было ухватить пальцами. Степан догадался и вынул ее щипчиками.
«Золото чистое», — подумал он и осторожно вложил гирьку обратно в ячейку, высверленную в ящике. Его восхитила мысль, что с помощью этих золотых гирек, тонких, нежных весов, легких стеклянных сосудов химики узнают, как работает дикая, ревущая, тяжелая печь. Кажется, упади одна колоша с домны — и от всего лабораторного зала духу не останется. Подойдешь к домне, заглянешь в фурменную гляделку — и видишь гору огня, миллионы белых быстрых червей, пламенную «метелицу».
Там все смешалось: сотни пудов руды, груды шлака, флюсы — все это прет сверху вниз, льются на горно яркие капли чугуна; а вверх с ревом идет горячее дутье, и все в пламени, дыму, в движении… И он разглядывал хрупкое резное коромысло весов…
«Зачем колпак стеклянный? Чтобы пыль на них не села или чтобы не дыхнул кто? Верно, нажрутся луку, выпьют вина и придут на работу. Весы тонкие — они этого не выносят. На таких весах взвесить волос можно или же пыль, крыло комариное».
— Вы что ж здесь делаете, Кольчугин? — спросил, незаметно подойдя, заведующий лабораторией.
«Думает, я золото воровать пришел или спирт», — мелькнула у Степана мысль.
— Так, ей-богу, просто посмотреть, — сказал он и, поднявшись, показал Алексею Давыдовичу свои ладони — ничего у него не было в руках.
Алексей Давыдович спросил:
— Интересные весы?
Степан обрадовался, услыша дружелюбный вопрос, и сказал:
— Очень даже.
— Что же вас интересует?
— Вот это, как все делается?
— Химиком, значит, хотите быть?
— Ну да, химиком. — И Степан недоверчиво усмехнулся, поглядев на заведующего.
Алексей Давыдович сел на табурет и сказал:
— Вы садитесь, чего стоять.
Степан осторожно сел, стараясь не сильно нажимать на табурет. Он не глядел на заведующего и не дышал в его сторону; этот лысый щуплый человек казался ему хрупким, тонким, требующим такого же осторожного обращения, как и все предметы в лаборатории.
— Сколько вам лет, Кольчугин?
— Семнадцать.
— Что ж, Ломоносов в таком возрасте только грамоту выучил.
— Я давно грамотный, книги читаю.
— Что вы читали?
— Разное читал. Про Бову, про Тараса Бульбу, песенник читал — «Пятьсот песен». Еще писатель, перевод с немецкого, забыл фамилию.
— А вообще читать нравится?
— Нравится, конечно.
— Да-а. — Алексей Давыдович задумчиво потер ладонью свой лысый череп, точно врач, осмотревший больного и раздумывающий теперь о его болезни. — Трудно работать на доменной печи? — спросил он.
— Чего трудно? Обыкновенно.
— Да-а, — снова протяжно промолвил Алексей Давыдович и вдруг оживленно, дружелюбно обратился к Степану: Скучно мне здесь, Кольчугин. Какое-то собачье одиночество. Я бы рад был двадцать часов работать…
Степан сконфузился и тихо спросил:
— Вы что ж, холостой?
Алексей Давыдович не ответил. Степан искоса поглядывал на бледные веснушки, маленький нос заведующего и нерешительно покашливал. Попросишь, а вдруг посмеется или скажет: «А деньги на ученье у тебя есть?» Степан, глядя, как Алексей Давыдович морщится, как дергается у него веко, боялся заговорить. Никогда в жизни Степан не испытывал такого унизительного чувства нерешительности. Мальчишкой, в шахте, он выспрашивал деда о подземных чудесах; дед часто сердился, гнал его, но мальчика это не смущало. Надоедал он когда-то и Марфе, постигая тайны жестяного ремесла. На домне Мьята на что уж сердит и грозен, а расспрашивать и его нетрудно. А вот Алексей Давыдович внушал робость: в белом халате, с галстуком, в черных брюках и в ботинках на шнурках. Не то доктор, не то инженер. Не то он усмехался, ожидая, когда Степан заговорит, не то он вовсе забыл о Степане… Чувство неловкости не проходило, а, наоборот, делалось сильней, и Степану казалось, что у него никогда не хватит силы объясниться с этим непонятным человеком; по-простому говорить с ним нельзя было, а «особенного» разговора Степан не знал.
Алексей Давыдович в третий раз сказал протяжное:
— Да-а, — и задумчиво произнес: — Слушайте, Кольчугин, а вы бы хотели со мной заниматься по вечерам? И химию и вообще, а? Как вы смотрите на сей предмет?
Степан сделал движение, точно человек, долго силившийся проглотить большой кусок и наконец с облегчением почувствовавший: вот, прошло!
— Я сам все хотел вас просить, боялся только, — сказал Степан.
— Чего же вы боялись?
— Да так, как же…
— Отчего же, меня это развлечет. Дело к осени, знаете, а я не любитель в гости ходить. Да и помочь вам я буду рад.
Он подошел совсем близко, быстро моргая белыми ресницами, сощурился и посмотрел Степану в лицо.
— Архангельский мужик… Черт его знает, все бывает… все может случиться, — бормотал он.
А Степан стоял перед ним.
— Ладно, ладно, — сказал Алексей Давыдович, — вот завтра приходите вечерком… — Как бы объяснить, где я живу? На Ларинке, у мастера мартеновского цеха Королева. Это, если идти от завода, директорский дом справа останется…