— Да я знаю, — перебил Степан, — у Андрея Андреевича, он крестный мне.
— Крестный? Да что вы? Ну вот и отлично. Хотя, вообще говоря, отличного мало, я с удовольствием перееду от вашего крестного. Он человек несколько странный… Впрочем, это, возможно, мне все кажется, у меня ведь ход отдельный, я с ним почти не общаюсь, так, мельком кое-что наблюдал, но это все ерунда.
Степан пошел вдоль рельсового пути к доменному цеху. Ему хотелось побежать, как в детстве, когда он мчался к дому, сжимая в руке прозрачный камень. Он не представлял себе подробностей будущих занятий с химиком, он не знал, что может для него получиться из этих уроков, никаких выгод он не ждал для себя, да и не думал о них вовсе.
Одна лишь мысль беспокоила его: вдруг химик захочет денег за ученье? Где их взять?
Чья-то рука вдруг схватила его за воротник. Степан, споткнувшись о рельс, соскочил с полотна, ничего не понимая, растерянно оглянулся, едва удержавшись на ногах. Рядом с ним стоял заведующий цехом, инженер Воловик, а всего лишь в нескольких вершках от Степана, негромко постукивая, шла по рельсам товарная платформа. Степан растерянно глядел на лениво покачивающийся борт ее, смотрел на кусочки угля и щенки, медленно плывущие на одном уровне с его глазами. Потом поглядел вниз. Колеса шли медленно и тихо, точно подкрадывались, стараясь не шуметь. Инженер Воловик, синеглазый, красивый, все еще держал Степана за ворот, и со стороны могло показаться, что Степан хочет кинуться под колеса и Воловик силой удерживает его.
— Ты пьян, что ли, сумасшедший, сукин сын? — сердито и взволнованно спросил инженер.
— Задумался, — виновато сказал Степан.
— Еще секунда, и сбило бы тебя, — оживленно сказал инженер, — я только успел тебя оттащить, углом меня задело. — И он показал на грязный след ржавчины на своем пиджаке.
Степан понимал, что инженер спас ему жизнь, но он не чувствовал ни страха, ни волнения. И благодарности к спасшему его человеку Степан тоже не чувствовал, — одно лишь недоумение да неловкость оттого, что инженер, не считавший рабочих людьми, звавший старых рабочих: «Эй, ты», замучивший всех на домнах выговорами и штрафами, стоял рядом с ним и с явным дружелюбием рассказывал, как спас ему жизнь:
— Прямо, как тигр, в два прыжка — и хвать за ворот!
Он уже представлял себе, как расскажет об этом вечером жене, потом в одном обществе, куда был зван играть в винт, а на следующий день, утром, во время доклада директору. Конечно, это доставляло ему удовольствие, и он приветливо смотрел на чумазого парня, уныло и виновато переступавшего с ноги на ногу.
Платформы прошли, их гнал небольшой старательный паровоз; машинист в кожаной фуражке прохлаждался в окошке, подпирая румяные грязные щеки кулаками, и дымил папироской. Он с любопытством смотрел на инженера, выговаривавшего чугунщику, и, поймав взгляд Степана, ободряюще подмигнул.
«Вот собака, старый, спокойный, и гудка не подал», — подумал Степан.
Воловик вдруг спросил:
— Где шлялся? Почему не на работе?
— За анализом кокса ходил.
— И анализ бы пропал. Иди, поторапливайся, — сказал Воловик и подумал: «Неужели не поблагодарит?»
Степан повернулся и пошел в сторону домен.
«Вот поди ты, уж чего больше — жизнь ему спас», — думал Воловик.
Степан отдал анализ Абраму Ксенофонтовичу, и тот, не читая, сунул его в карман.
— Давно уже тот кокс сгорел, — весело сказал он, — зачем мне этот анализ.
Степан подошел к Затейщикову и сказал:
— Знаешь, химик учить меня берется, ей-богу. Не знаю только, деньги возьмет?
Затейщиков, обмазывая глиной бока желоба, сказал:
— Я в город сходить хочу, на мандолине там один учит, два рубля берет.
— А обратно шел, возле коксовых печей чуть под состав не попал, из-под самых колес инженер меня вытащил.
Затейщиков зевнул, но вдруг оживился и сказал:
— Слышь, позычь мне ладошки свои, у тебя же две пары, а я свой потерял.
— Ладно, бери, — подумав, ответил Степан.
— Вот спасибо, ты товарищ знаменитый, — сказал Затейщиков и весело посмотрел своими круглыми выпуклыми глазами.
На следующий день Степан побежал прямо от доменной к градирне, разделся и полез под горячий дождь. Он принес с собой из дома кусочек мыла и долго намыливал себе голову. Потом, распаренный, красный, он постоял немного под ветром, чтобы обсохнуть, и, развернув узелок с чистым бельем, начал одеваться. Он надел новые черные штаны навыпуск, и штанины, растянутые толстыми голенищами сапог, стояли ровно, не морщась, словно чугунные трубы. Затем, подпоясав рубашку тонким желтым ремешком, причесал кусочком гребня мокрые волосы и, чтобы они не поднялись дыбом, крепко, до самых ушей, надвинул фуражку. Грязное рабочее платье он свернул и спрятал.
Степан быстро шагал по Ларинке, поглядывая на вечернее красное солнце. Все предметы по сторонам казались темными и холодными, одно лишь солнце светило в глаза, и Степан спешил, ему хотелось дойти к химику прежде, чем спрячется солнце. Вот оно село на низкую стену облаков, и показалось, что черная стена прогнулась под его тяжестью и вдруг треснула: сверкающая ломаная линия трещины далеко разбежалась по темному небосклону светящейся каймой, очертив границу между небом и облаками. Это состязание между быстро идущим человеком и солнцем, уходящим в облака, занимало Степана; хотелось побежать — очень уж быстро и легко ускользало с неба солнце.
«Успею, нет?» — каждый раз поглядывая на запад, думал Степан, и ему казалось, что важные и радостные для него события произойдут, если он успеет войти в дом раньше, чем солнце спрячется.
Он не успел — тень легла вокруг, и все померкло, как бы покрылось тончайшим слоем пепла.
Георгины в палисаднике казались черными, а сладко пахнущий табак — особенно белым. Степан глубоко вдохнул воздух и вошел в дом. Химик ждал его. Небольшая комната вся была уставлена книгами. Книги стояли на полке, в шкафу, лежали Пачками на стульях, на полу, на столе, на подоконнике. Свободными от книг были лишь один табурет да постель.
— Давайте начинать, — сказал химик, — не будем терять зря времени. Что же вас особенно интересует? Химия?
Степан молчал: он не знал, что такое химия, и не знал, интересует ли она его особенно.
— Физика, математика, может быть, история мироздания?
— Интересует, — негромко сказал он.
Алексей Давыдович рассмеялся.
— Вот такой болезнью страдаю и я, меня тоже все интересует. — Он обвел вокруг себя рукой. — Говорят, это вредно, — все хорошо знать невозможно. А я вам могу рассказать и о канто-лапласовской космогонии, и проинтегрирую уравнение, и о поэмах Пушкина расскажу, и о теории Кювье, и об архейской эре, — жаден ко всему. Говорят, что это плохо. Всю жизнь надо отдать изучению одного вопроса, вот тогда выходит прок для науки. А я не могу так… Есть только одна область, которую от души презираю: это политическая экономия и философия. Пустая схоластика! Только наука и техника способны двигать прогресс; остальное — ядовитые миражи, болезнь человеческого ума…
Он посмотрел на Степана и рассмеялся.
— Вы четыре действия знаете?
— Нет, — сказал Степан.
— Хо-хо-хо, надо, значит, с начала с вами начинать? Вы в люди хотите выйти?
— Конечно.
— Трудно вам будет. Таблицу умножения вы знаете?
— Я в школе не доучился.
— Что ж, вам, значит, предстоят огромные наслаждения. Впрочем, посмотрим, к чему вы способны.
— Читать-писать умею, — быстро сказал Степан.
Алексей Давыдович взял лист бумаги и карандаш. Он написал два числа.
— Сложите.
Степан сложил.
— Правильно. Как это называется?
— Не знаю.
— Сумма. Ну так. Теперь из этой суммы вычтите-ка восемнадцать.
Степан вычел.
— Хорошо. Теперь умножьте на шесть… нет, впрочем, на одиннадцать.
Степан подумал, искоса поглядел на учителя, нахмурился и сказал:
— Нет, не умею.
— Вот, правильно. Умножить — это значит взять вот это число слагаемым столько раз, сколько во множителе, это вот, единиц. А это умножаемое, а штука, которая получится, — произведение. Не поняли? Ладно, сейчас.