Он снова принялся объяснять, показывая карандашом. Говорил он негромко, быстро, позевывая, и Степан ничего не мог понять из его скороговорки, да и мысли мешали: «Зачем это он взялся?.. Видно, холостой… Баба бы книги — на чердак… А когда переведут во вторую смену, как я буду к нему ходить?»
Вдруг он испугался, что ничего не поймет и учитель скажет: «Нет, такой башкой летку пробивать, ученье с ней не пойдет». Он закряхтел от усилия и начал слушать. Сперва мысли было очень трудно связать. Несколько слов делались понятными, потом выяснялись другие слова, но исчезали первые, а без первых от вторых не было никакого проку. Казалось, нет силы удержать все это сразу, в голове все смешалось. Дело оказалось тяжелей, чем работа над канавой с расплавленным чугуном. Но чувство упрямого задора не дало Степану пасть духом. А когда Алексей Давыдович в помощь словесным рассуждениям стал показывать примеры, отдельные отрывки мыслей соединились в одну общую цепь рассуждения, и восхищенный ученик понял и повторил все, что объяснял учитель. Степан решил один пример, потом второй, наслаждаясь чувством преодоленного сопротивления, радуясь и гордясь.
— Хорошо, — сказал Алексей Давыдович, — меня инстинкт не обманул, вы явно способный парень.
Иметь слушателя внимательного и благодарного, следить, с какой жадностью воспринимает он рассказ, чувствовать его волнение там, где волнуется сам рассказчик, и его восхищение, когда сам рассказчик восхищен, — все это приносит удовлетворение учителю. Здесь он чувствует добрую связь с человеком, радость собственного ума, гордость превосходства и в то же время живую дружбу, рожденную умственным общением. Злое чувство зависти чуждо ему, ибо успех ученика — это прежде всего успех учителя.
Алексей Давыдович был умилен первым занятием. Широколобый, крепкоскулый парень смотрел на учителя зачарованными глазами. Вопросы, которые задавал Кольчугин, смешили своей наивностью, но за ними чувствовался ум, оригинально и необычно мыслящий. Трудность этих наивных вопросов возбуждала химика, у него создавалась иллюзия спора, он горячился, размахивал руками, объяснял, доказывал, убеждал. Эта живая беседа доставила ему много удовольствия. «Как хорошо придумал, честное слово», — мысленно хвалил он себя и любовно поглядывал на Степана. Впервые за пять лет его жизни на заводе он поговорил с человеком о высоких и чистых предметах.
И сейчас, глядя на розовый дрожащий купол неба над заводом, на сотни холодных ярких огней, он под впечатлением сегодняшнего разговора вспомнил свое студенческое прошлое, огромный университетский сад, товарищей студентов. Алексей Давыдович выделялся среди своих друзей знаниями, замечательной памятью, талантливым исполнением лабораторных работ; все считали, что его оставят при университете. Даже самые фанатичные политики не обвиняли его за академизм. «Алешеньке уж сам бог велел заниматься наукой», — говорили о нем. В университетской лаборатории он проводил свое время, помогая профессору вести сложное и кропотливое исследование. Это был человек робкой, ребячьей души, но наделенный сильным и смелым мозгом исследователя, готовый к жестоким спорам, опасный и безжалостный научный оппонент. Потом наступил грозный тысяча девятьсот пятый год. Университет гудел. Алексей Давыдович оставался спокоен, он верил: одна наука принесет человечеству освобождение от бедствий голода, жестокости и невежества. Революционное восстание было подавлено, жизнь пошла по-прежнему, и Алексей Давыдович блестяще защитил дипломную работу.
После защиты Алексей Давидович торжественно принарядился и отправился в университет разговаривать с профессором. Профессор, обычно приводивший в девять, в этот день не пришел. Алексей Давыдович, прождав до двенадцати часов дня, поехал к нему на квартиру. Старик встретил его в коридоре бледный, с синими губами и сказал: «Моего сына казнили…» — и, обняв зимнюю студенческую шинель, висевшую на вешалке, заплакал. Из комнаты выбежали две высокие худые старухи и увели профессора под руки. Через месяц старик написал в министерство, там приняли его отставку. А Алексей Давыдович уехал в Донецкий бассейн и поступил на службу.
Он жил совершенно одиноко, оглушенный грохотом завода. Инженерство его чуждалось: «Курица не птица, химик — не инженер». Да к тому же химик не пил, был равнодушен к сплетням, не играл в преферанс. За пять лет его жизни на заводе лишь однажды к нему домой пришел гость — бородатый человек с гордым лицом сановника, представитель криворожского общества. Он поговорил о преимуществах московских театров перед петербургскими и затем наклонился к раскрасневшемуся от приятной беседы химику и предложил ему составить неправильный анализ руды, «дабы наглая рекламация Новороссийского общества потеряла силу». Он раскрыл бумажник и положил на стол две розовые бумажки с портретом императрицы Екатерины, посмотрел на обомлевшего Алексея Давыдовича, ободряюще подмигнул и положил третью. Растерявшийся химик начал извиняться и просил гостя уйти. Тот обиделся, назвал Алексея Давыдовича «сентиментальной бабой» и, спрятав деньги, ушел, не допив второго стакана чаю.
Работа в заводской лаборатории была очень скучной. Директор, которого химик за пять лет видел восемь или десять раз, отказал в средствах для исследований. Алексей Давыдович вздумал за свой счет повести научную работу и по вечерам начал оставаться в лаборатории и даже построил кое-какую аппаратуру. Однажды во время этой вечерней работы пришел директор; он поздоровался с химиком за руку. Алексей Давыдович с печалью заметил, что это рукопожатие его смутило и обрадовало. Директор помолчал немного, а затем, взглянув на плоские золотые часы, спросил:
— В котором часу вы кончаете работу?
— В четыре.
— Вот видите, а сейчас десять минут двенадцатого.
— Да нет, ничего, — сказал, кротко улыбаясь, Алексей Давыдович. — Я тут затеял одну маленькую работу: хочу проследить зависимость между содержанием в стали…
Директор перебил его:
— Я хочу, чтобы мои служащие работали в положенное им время; если они работают по ночам, значит, они не в состоянии справиться со своей работой.
— Да, но ведь я вообще… это не входит в мои обязанности…
— Если я вас еще раз увижу ночью здесь, вы будете уволены как неспособный служащий.
Мгновение они помолчали, из передней слышалось дыхание городового, сопровождавшего директора во время ночных обходов завода.
— Хорошо, — сказал Алексей Давыдович, чувствуя, что не может остановить подлой дрожи в пальцах.
Уйти со службы никак нельзя было. У сестры умер муж, она осталась с двумя детьми; старуха мать болела и каждый год должна была ездить в Одессу на лиман лечиться. А жалованье на заводе платили большое: сто тридцать рублей в месяц, да еще квартирных двадцать рублей, так как Алексей Давыдович не пользовался заводской квартирой. Вот обо всем этом вспомнил он, поглядывая на молодого рабочего доменного цеха, и чувство доверия, даже благодарности к этому молитвенно слушавшему парню было так сильно, что Алексей Давыдович сказал:
— Ах, милый вы мой, поверьте, как мне приятен сегодняшний вечер… Я прочел сотни книг за эти годы, моя голова полна множеством мыслей, и я тут среди этих десятков тысяч людей одинок, как на необитаемом острове… У меня такое чувство, словно я закапываю в землю каждую прочитанную книгу, каждую свежую мысль, некому ее передать, никому она здесь не нужна, в этом железном царстве звериной борьбы за существование.
Затем он достал с полки старенькую книжку — задачник Шапошникова и Вальцова, отметил ногтем задачки, велел Степану поупражняться в списывании с книги, дал ему толстую общую тетрадь и просительным голосом сказал:
— Так смотрите же, приходите завтра, непременно. Слышите?
IX
Степан пошел домой через Собачовку. Крошечные домики едва возвышались над землей. Прямо вверх поднималась черная глеевая гора, на самой вершине ее поблескивал фонарик. Склон горы казался совершенно отвесным; домики лепились под этим склоном, загнанные сюда в беспорядочную кучу, стена к стене, дверь к двери, окошко к окошку. Казалось, огромная гора зажала их, сдавила. Прямо перед домами протекал зловонный ручей с химического завода, а дальше за ним возвышалась заводская стена, опутанная колючей проволокой.