— Правильно? — спросил он, подавая деньги Затейщикову.
Тот удивленно свистнул.
— За что ж это так? — спросил он, протягивая кассиру деньги. — Мне такие деньги не нужны, бери их себе.
И снова кассир повторил:
— Мне твои деньги тоже не нужны. Я плачу, сколько мне велят, — и оттолкнул привычным жестом руку Затейщикова.
— Как, сколько велят? — крикнул Затейщиков. — Это вот за такую каторгу?
— Ладно, ладно, проходи, не задерживай народ, — сказал стражник.
К кассиру уже подходил следующий очередной, Емельян Сапожков. Затейщиков выругался, потом рассмеялся и, подмигнув стоявшему вслед за Сапожковым Степану, сказал:
— Ничего, Кольчугин, я сегодня подлатаюсь. — И, подняв руку, он прищелкнул пальцами, как бы подбрасывая монету при игре в орлянку.
Емельян получил деньги без вычета и стал благодарить кассира.
— Я плачу, сколько мне велят, — сказал кассир.
— Проходи, проходи, не задерживай народ, — устало проговорил стражник.
«Чего с ним говорят?» — раздраженно подумал Степан. Он увидел, как кассир отсчитал на пять рублей меньше, чем он ожидал, и, положив деньги в карман, молча пошел. Стражник подмигнул в сторону Степана и неодобрительно сказал:
— Серьезный!
Кассир кивнул головой и начал отсчитывать деньги Очкасову.
На кассира давно уже не производили впечатления огорченные и рассерженные лица рабочих. Кассир считал деньги. Важно было не обсчитаться, важно было, чтобы хватило мелочи, чтобы сошелся остаток. Он честно выполнял свое дело, а весь мир, полный путаницы, мешал ему. Он обладал той маленькой добросовестностью и мелкой честностью, которая превращает человека в ограниченного и самодовольного слепца, кичащегося тем, что за всю свою жизнь он не украл копейки, но каждодневно обсчитывающего на тысячи рублей рабочих и получающего за это жалованье.
Такими людьми были табельщики, счетоводы и бухгалтеры, сотни добросовестных людей, участвовавших в страшном деле эксплуатации человека. Были на заводе и такие, которые видели всю ложь существующего и считали, что в мире, где все воровство и неправда, нужно жить хитро и бесчестно, что их мелкое воровство и ложь невинны и не греховны в общем потоке несправедливости. Таким был мастер Абрам Ксенофонтович, добродушный к людским ошибкам и порокам, веселый, философствующий жулик. Были и такие, которые верили, что неправда жизни изживется, если каждый человек сам в себе изведет ложь и станет праведником. Так верил Емельян Сапожков, чугунщик и торговец свиным мясом, ни разу не укравший, не сказавший ругательного слова, не пьющий, не курящий, не евший даже мяса, которым торговал. Были равнодушные и безразличные, презирающие людей и дурацкий мир, в котором жили. Таким был директор завода Сабанский, смелый и ловкий делец, полагавший себя человеком большого и презрительного ума, любителем тонких мыслей и умных книг. Были на заводе другие люди — эти считали, что рабочие несут в себе дух неразумного буйства, что лишь жестокость способна удержать в повиновении и страхе людей физического труда. Таким человеком был инженер Воловик.
Был доктор Кравченко, считавший, что человек должен бороться со злом там, где его поставила жизнь, преследующий воровство и грубость фельдшеров, говоривший дерзости директору. Он писал корреспонденции о тифе, дизентерии и с тоскливым удивлением видел, что эпидемии после появления его заметок во «Врачебном вестнике» не уменьшаются.
Но больше всего среди служащих завода имелось людей, которые ни о чем не думали, ничего не хотели, ни о чем не размышляли; они жили без скуки, но и без веселья, не гордясь и не печалясь, жили кто во что горазд, работали кое-как, и жизнь для них не была ни дурной, ни хорошей, и даже увлечение картежной игрой было для них невозможно…
Вокруг цеховой конторы собрались рабочие.
Абрам Ксенофонтович говорил:
— Ребята, я понимаю, у меня ведь тоже рабочее сердце.
— Ты все понимаешь! — закричал ему Лобанов. — Я знаю, как ты понимаешь: на работу принять — красненькую, на побывку поехать — синенькую, на два часа отпроситься — потом все воскресенье землю на твоем огороде копать.
— Копал, верно, — сразу оживившись, сказал Абрам Ксенофонтович. — Поднес я тебе стаканчик? Скажи, поднес?
— Ну, подносили, — сказал Лобанов.
— И закусил хорошо?
— Закусил.
— Что ж ты хочешь от меня? Отгулял пол-упряжки? — подмигнув, спросил мастер.
— Было, да.
— А что за закуска была? — спросил весело мастер.
— Студень хороший, огурцы, потом борщ, — простодушно перечислял Лобанов.
Рабочие смеялись, слушая спор между мастером и Лобановым. Степан глядел на мастера, на его маленькие желтые глаза, доброе, дурковатое лицо. И снова он чувствовал, что обида на Абрама Ксенофонтовича напрасна, как бесполезны были слова, обращенные к кассиру и табельщику. Но хотя он понимал и чувствовал это, раздражение и обида были так велики, что он не мог удержаться и тоже спросил:
— А с меня за что пять рублей удержали?
— С тебя заведующий цехом велел удержать.
— Я все время исправно работал.
— Ты спроси господина Воловика, — усмехнулся Абрам Ксенофонтович.
— Ну и спрошу. Он в конторе, что ли?
— В конторе, в конторе, вот тут вот, пожалуйте, господин Кольчугин, — насмешливо говорил Абрам Ксенофонтович, указывая рукой на дощатую дверь конторы.
Рабочие, притихнув, глядели на Кольчугина.
— Брось, Кольчугин, — сказал Лобанов.
— А что, боюсь я, что ли, — сказал Степан и повернулся к двери.
Он сделал несколько шагов под молчаливыми, одобряющими взглядами товарищей.
— Я не только про себя, я про всех его спрошу! — крикнул он.
Только он хотел пройти в коридор, как дверь открылась и на пороге показался инженер.
Степан остановился и громко спросил:
— Господин заведующий, за что штраф наложили?
Воловик внимательно посмотрел на него и сказал:
— Чтобы не лез под колеса. Понял?
— А на всех? — спросил Степан.
— Это петиция, что ли? — угрожающе спросил Воловик и, повысив голос, сказал: — Вот что, почтеннейшие, раз вы уж тут собрались, я вам скажу несколько теплых слов. Претензий вы мне не предъявляйте, я штраф накладываю не по своему произволу. Я подчиняюсь правилам так же, как и вы. Поняли? Если вас штрафуют, то вы сами в этом виноваты. Я лишь подчиняюсь разумным правилам, а вы им не подчиняетесь. Понятно? — И он прошел через толпу рабочих.
— Сами, выходит, виноваты, — с насмешливым удивлением сказал Степан.
По лицам и одежде рабочих, сидевших в трактире, можно было сразу определить шахтеров: угольная пыль въелась им в веки, что придавало лицам суровое и печальное выражение.
Доменщики заняли большой стол у окна. Степан хотел выпить кружку пива и сейчас же уйти, но товарищи потребовали водки. Мишка Пахарь налил всем по полстакана. Степан выпил.
«Не поел утром, — тревожно подумал он, — закушу и пойду». Но пока он закусывал, ему налили еще водки, он снова выпил, и химик, книги — все ушло и перестало его беспокоить.
Мишка Пахарь, навалившись грудью на стол, ударил Степана по плечу и сказал:
— Слышь, Степка, вот выпьем, пойдем в орлянку играть, а потом в город пойдем, на Первую, ладно?
— Ладно, ладно, — отвечал Степан.
— Правильно, в чем дело, рабочий желает погулять, — медленно, немного заикаясь, говорил Мишка, подражая интонациям отца.
Лобанов громко объяснил, глядя на соседей:
— Обещал бабе своей прямо домой пойти, ну а с этой получки да со штрафами этими все равно не хватит. А раз такая досада, почему не сходить в пивную?
— Правильно, в чем дело, рабочий желает погулять, — медленно, как во сне, повторял Мишка Пахарь, внимательно всматриваясь в лица соседей.
Он искал повода к драке, до которой пьяный был охоч; все знали это, и когда Мишка тяжелым взглядом остановился на Лобанове, тот поспешно подтвердил:
— Правильно, раз рабочий хочет погулять… — И Мишка снисходительно кивнул.