— Врешь ты, сирота мальчик этот, — сказал Дубогрыз, — некому было за него заступиться, полный сирота…
— Сирота? — вдруг опешив, спросил Очкасов.
— Ага, вот видал? — сказал Дубогрыз.
При расплате поссорились.
— Шесть гривен, помнишь, брал еще в ту получку? — со злобой говорил Затейщиков, размахивая кулаком возле самого носа Лобанова.
— А кто в прошлый раз платил? — кричал Лобанов. — Кто, кто?.. А ну, скажи кто? За печеные яички кто платил? Я их ел, что ли? Ел? Нет! Вот у Сергея Ивановича спроси. А, то-то брат!
Потом Затейщиков отказался платить по раскладу, поровну.
— За кружку пусть с Очкасова вычтут, тогда поровну, а так не желаю! — говорил он, и обычно смеющееся лицо его стало сварливым.
— Он ведь кружку за рабочих разбил — значит, всем рабочим и платить, — сказал Степан.
— На-ка, «всем», — передразнил его Затейщиков.
Пришлось Очкасову самому заплатить за разбитую кружку.
X
После ссоры, после страшной газеты, крика и ругани играли особенно зло и азартно. Уж совсем стемнело, и каждый раз, когда монета падала, все скопом валились на колени и, припадая к земле, жгли спички. Играли не только молодые, но и почтенные, усатые люди. Степан сам не заметил, как мигом втянулся в игру. Волнение, жадность, злость — все испытал он за это время. Голова кружилась от выпитой водки, разогревшиеся монеты липли к потной ладони, пальцы дрожали от нетерпения. Он думал, что выиграет, отберет у всех деньги.
Среди игроков были отчаянные любители — они могли играть ночь напролет. Немало было таких людей на заводе и шахтах — ловцов счастья: они не ждали его ни с неба, ни на земле, но все надеялись, что оно привалит с счастливой картой либо с задорно поблескивающей монетой, то и дело взлетающей вверх. Всюду, где жизнь была особенно тяжела, — в тюрьме, на нарах шахтерского балагана, у вонючей черной речки на Собачовке, — народ любил попытать счастье в азартной игре. С отчаянием, яростью и надеждой бросает с ногтя монету, лупит что' есть силы коробящейся, точно от боли, картой по столу, и лица игроков выражают подлинное горе и обиду: эх, и здесь насмеялась подлая судьба.
Затейщикову, единственному среди всех игравших, везло. Возбужденный счастливой игрой, он недоверчиво и сердито поглядывал на своих приятелей, точно привалившее ему счастье отделило его от них, противопоставило им. Да и правда, все смотрели на него зло и подозрительно, и каждая удача Затейщикова вызывала среди игроков сердитое покрякивание. Особенно много проиграл Мишка Пахарь. Каждый раз, отсчитывая монеты, он говорил спокойно и угрожающе:
— А ну, давай еще раз.
— Что ж, давай, — отвечал Затейщиков, и чувствовалось, что он пресыщен выигрышем. Он понимал, что уйти ему не дадут, и играл неохотно, точно уступая насилию.
Пахарь следил за каждым его движением, вот-вот, казалось ему, откроет он тайну мошенничества. И каждый раз Затейщиков равнодушным голосом говорил:
— Проиграл ты, Пахарь.
— А ну, давай еще раз, — произносил Пахарь, видимо не имея уже воли прекратить игру.
Степан внимательно Следил за игрой Затейщикова, — всякий раз, когда ставка была велика, Затейщиков выигрывал. Если подряд шли большие ставки, Затейщиков брал их одну за другой; когда же ставка была незначительна, Затейщиков проигрывал и с явно фальшивым огорчением говорил:
— Эх ты, опять проиграл.
Степан попробовал припомнить, как играл Затейщиков с самого начала, потом проследил, как он поставил очередных три гривенника, и ему вдруг стало ясно: каждый раз, выигрывая, Затейщиков делал ставку на орла, в тех редких случаях, когда он не отгадывал, ставка была на решку.
Напрасно игравшие жадными глазами следили за руками Затейщикова — с правой или левой руки бросает он монету, следили, одинаково ли высоко он ее подбрасывает, первыми кидались смотреть, когда она падала на землю.
Степан подошел к Пахарю и, волнуясь, негромко сказал: -
— Мишка, с монетой у него неладно, ты монету посмотри! В монете все мошенство.
Пахарь быстро оглянулся на Степана и так же тихо ответил:
— Ей-богу? Сейчас, подожди, — и громко, торжественно сказал: — Ладно, Затейщиков. Ставлю рубль-целковый! Проиграю их — больше играть не стану.
— А то хватит? — усмехаясь, спросил Затейщиков.
Пахарь отрицательно мотнул головой.
— Орел! — сказал Затейщиков, и монета взлетела высоко, тускло сверкнула, поравнявшись с фонарем.
Пахарь кинулся на колени.
— Стой! — отчаянным голосом закричал Затейщиков. — Уговор был руками не лапать. Мошенствуешь!
Он пытался вырвать монету из рук Пахаря, но тот успел передать ее Степану.
— Отдай, Кольчугин! — кинулся к нему Затейщиков.
Степан зажал монету в левой руке, а из правой сложил кулак и, проводя им перед носом Затейщикова, спокойно сказал:
— Отойди, а то в нос дам.
Его окружили. Он раскрыл кулак, и при свете спичек все увидели, что монета с обеих сторон имеет на себе изображение двуглавого орла! Монета была составлена из двух сточенных половинок, с изумительной аккуратностью припаянных одна к другой. Она пошла по рукам, и рабочие невольно восхищались тонкостью мастерской работы: даже зубчики приходились один к другому.
— По меди паяна, ловко! — сказал кто-то.
— Да, сработана на совесть, — поддержал Пахарь.
— Стой, сволочь, уходишь? — крикнул Лобанов и схватил Затейщикова за руку.
Мишка Пахарь внезапно размахнулся и ударил Затейщикова в скулу. Обычно драчливый Затейщиков даже не сопротивлялся. Он тотчас отдал деньги, а когда его стали бить довольно свирепо по затылку и по шее, вдруг рванулся и кинулся бежать.
— Монету эту нужно в ставке утопить, — предложил Лобанов.
— Давай ее мне, я ее в мартеновскую печь кину, — сказал пожилой рабочий.
Но Степан положил ее в карман и сказал:
— Не бойсь, я ей ходу не дам.
Кто-то посмеялся:
— А кто тебя знает!
Но Мишка Пахарь сказал:
— Нет, Кольчугин не такой, это будь уверен. — И все поверили ему.
Монета осталась у Степана.
Зашли снова в трактир, выпили по кружке пива, расплатились деньгами, взятыми у Затейщикова, и стали хохотать.
— Я ему крепко дал, вроде как ты мне тогда, — сказал Мишка Пахарь, рассматривая руку.
— Пошли на Первую? — предложил Степан.
То и дело появлялась у него беспокойная мысль о химике: «Не ждет уже, верно, а завтра выгонит. Да я его упрошу: получка…»
На Первой линии было душно: камень мостовой и стены домов, разогревшиеся за день на солнце, теперь сами излучали тепло. Пыль и песок скрипели под ногами гуляющих, шуршала шелуха подсолнуха. Извозчики и приехавшие из окрестных рудников линейки двигались шагом, кучера то и дело кричали: «Эй, поберегись!» Пассажиры, с лицами, наполовину закрытыми капюшонами брезентовых пыльников, привставали с сидений, орали сердитыми голосами, но гуляющие не уступали дороги. Они шли плотной, неторопливой толпой, толкаясь, мешая друг другу, сплевывая сухую пыль, поднятую тысячами ног, иногда останавливались, зажатые среди потных тел, потом снова шли вперед и, дойдя до кирпичного двухэтажного здания банка, поворачивали обратно. А тут же рядом тянулись тихие, пустынные улицы, где ходить было просторно и удобно. Гуляли только от завода до банка. И многие рабочие приходили с привокзального поселка, богатого садами и зеленью, чтобы, медленно, с трудом пробираясь, сделать десяток кругов в толпе, окутанной пылью, душным запахом пота и облаком махорочного дыма.