Степан и Пахарь вошли в толпу. Мерный говор, красные, оживленные лица гуляющих, далекий гул завода, медленное, сопряженное с сотнями людей движение — все это казалось очень приятным. Часто в двигавшемся навстречу потоке попадалось знакомое лицо, приятели перекликались; а спустя некоторое время снова встречались те же знакомые лица, весело поглядывали полупьяные глаза. И от этого беспорядочная толкотня ощущалась как ритмичное, стройное движение — гулянье.
Когда навстречу шли девушки под руку с парнями, их но трогали, а если девушки шли своей шеренгой, их задевали, толкали, поднимался смех, веселая руготня.
Вдруг Степан увидел раскрасневшееся лицо Верки, шедшей навстречу.
Степан толкнул Мишку в бок и сказал:
— Вон сестра твоя!
— Ты что, испугался? — рассмеялся Мишка и громко крикнул: — Верка!
Они остановились на мгновение, и Степан невольно расставил руки, чтобы уберечь девушку от толчков. Но она сама могла себя отстоять. Поглядывая на Степана веселыми глазами, она толкнула кого-то локтем, сердито огрызнулась, но тотчас же рассмеялась. Она была одета в розовое платье, на шее ее висела нитка стеклянных бус, в ушах поблескивали маленькие сережки. Несколько толстые губы, по-детски оттопыренные, придавали прелесть ее лицу с дерзкими круглыми глазами взрослой женщины.
— Пошли, а то затолкают, — сказала она и взяла Степана за руку.
Впереди их шел Мишка, рядом с подругой Веры, высокой, сутулой девушкой.
И Степану открылась вся прелесть гулянья.
Плечо девушки касалось его плеча, немного влажные теплые пальцы переплелись с его пальцами. Она окликала подругу, брата, смеясь заговаривала со встречными, а Степан шел молча, захваченный острыми, неведомыми ему ощущениями. Все в нем сразу смешалось: и хмель от выпитого вина, и блеск глаз подвыпивших людей, гул голосов, шарканье сапог, далекий рокот завода и новое, не испытанное им никогда, томящее чувство.
А девушка, смеясь, косила глаза в его сторону. Иногда, стиснутые толпой, они невольно прижимались друг к другу и, когда снова становилось просторней, несколько секунд медлили отодвинуться.
Он бы ходил так до гудка на первую смену, но Верка, увидев подруг, собиравшихся домой, сказала:
— А ей-богу, я есть захотела… Эй, девочки, стойте, вместе пойдем!
Она наскоро простилась со Степаном, крикнула ему:
— Приходи, Степа, в воскресенье, — и побежала догонять подруг.
Он пришел домой в двенадцатом часу ночи. Мать и Марфа сидели за столом; мать шила, а Марфа смотрела на нее, положив руки на край стола.
— А, ученик пришел, — сказала Марфа. — Ты гляди, что тебе мать приготовила.
С подоконника были сняты горшки и кастрюли, чистый лист белой бумаги, красиво вырезанный, как скатерть с бахромой, покрывал его; посередине стояла ученическая чернильница, рядом с ней лежали тонкая ручка и карандаш. Мать, не поднимая головы от шитья, улыбалась. Редко Степан видел улыбку на ее лице, и это выражение довольства, покоя в глазах, обычно сухих и суровых, а сейчас мягко блестевших из-под полуопущенных ресниц, поразило его.
— В город ходила, весь инструмент купила, — улыбаясь, рассказывала Марфа.
— Да чего рассказывать, — с деланным недовольством сказала мать и посмотрела на сына. Она, видно, нарочно удерживалась от этого прямого взгляда, который был ей так приятен.
Она ждала сына с занятий и разговаривала с Марфой.
— Чего ж, — говорила Марфа, — бывает, выучиваются на инженеров. Мне рассказывали, один в Мариуполе такой есть, из самых из простых. Достиг знания — и все…
— Верно, есть? — спрашивала Ольга.
— Ей-богу, люди говорят — правда. Только, рассказывают, собака он для рабочих. А как будто отец его в Каменском известь к домнам подвозил. И он сперва в заводе был, а потом выучился, достиг знания. — Она, зевая, добавила: — Эх, Ольга, Ольга, ты еще от детей дождешь…
Одно лишь короткое мгновение смотрела Ольга на сына. Он стоял, немного расставив ноги, подавшись вперед туловищем.
— С получкой вас, Степан Артемьевич, — сказала она.
— Ох ты, дух какой спиртной от него, — весело добавила Марфа.
Степан видел, как с силой зажала мать в кулак недошитые штанишки Павла. Степану хотелось объяснить ей все, успокоить, но он отвернулся и, не глядя на мать, стал рассказывать про случай с Затейщиковым.
— У тебя, что ли, монета эта? — спросила Марфа.
— Вот.
Марфа взяла монету, повернула ее меж пальцев, кинула на стол и, вдруг стукнув кулаком, сказала:
— Знаешь, кто эту монету делал? Марфа Романенкова — вот кто ее делал! Приходил этот сукин сын — три рубля за работу дал. Ольга, видишь?
С выражением ужаса и недоумения она смотрела на монету, лежавшую над широкой черной щелью стола. Так незаметно шла жизнь, день ничем не отличался от дня. И сейчас она с ужасом поняла, какая страшная произошла перемена, и заплакала.
Степан посмотрел на плачущую Марфу, на мать, все еще держащую в руке скомканную работу.
— Мама… Марфа… Вот вы увидите, вот я вам говорю, — повторял он.
Мать наконец посмотрела на него и сказала:
— Ужинать, может, хочешь? Хлеб есть, и сала ковальчнк остался.
XI
Химик встретил Степана приветливо.
— Понимаю, все понимаю — у вас получка была. Хорошо погуляли?
Степан подумал и ответил:
— Погулял ничего.
Прежде чем начать занятия, они несколько минут поговорили о разных предметах. Химик расспрашивал, часто ли горят фурмы, о мастерах, о ходе ремонта домны, потерпевшей аварию, о несчастных случаях.
— Алексей Давыдович! — вдруг сказал Степан. — Что я вас хотел спросить… Рассказывал один, будто в Киеве мальчика евреи зарезали. Слышали, может быть?
Химик неожиданно смутился, подошел к окну и сказал:
— Давайте, Кольчугин, условимся говорить только о занятиях, а политических вещей касаться не будем. Ладно? Да и вам я от души советую такими вещами вообще не интересоваться. Вся история человечества показывает: чем больше занимаются политикой, тем хуже для тружеников. Счастье народу может принести не политика, а научные открытия, всеобщее образование. Ладно, условились?
Степан кивнул головой, показывая свое согласие с учителем, и сказал:
— А я считаю, евреи не станут мальчишек резать. Рабочие не верят, сколько ни рассказывай, брехня все, — и, понизив голос, спросил: — Алексей Давыдович, а в бога вы веруете?
Химик оглянулся на дверь, ему показалось, что в коридоре слышно поскрипывание сапог: должно быть, хозяин Андрей Андреевич подслушивал. Черт знает что такое! Еще решат, что он тут занялся политической пропагандой. Как это он не подумал раньше? В самом деле, к служащему завода приходит рабочий, они запираются. Надо будет просто заявить об этом директору или приставу, чтобы все было официально. Занимаюсь по гимназическому курсу. Но как сейчас? Покривить душой? Ведь явно подслушивает старик.
Он посмотрел на внимательное лицо ученика, на его огрубевшие в работе руки, чинно лежавшие на столе, и с неведомым ему раньше чувством волнения сказал:
— Нет, Кольчугин, я в бога не верю. Науке не нужен бог; она объясняет мир без помощи бога…
И долго после этих слов (они уже занимались арифметикой) он чувствовал тревогу и радостно гордился.
— Дела идут хорошо, — сказал он Степану, когда урок кончился, — в вашу башку знания можно лить прямо ведром. Вот вы увидите, инженера из вас сделаем…
Проводив ученика, химик подошел к окну. Было уже темно, над заводом стлалась пелена дыма. Стекло слегка дребезжало, многоголосый шум, напоминавший отдаленный гул морского прибоя, наполнял воздух. Химик прислонился лбом к стеклу. Картина, сотни раз уже виденная им, каждый раз волновала его. Он радовался огромной силе, которую таит в себе наука. Этот город огня и расплавленного металла порожден человеческим разумом, десятки тысяч людей работают здесь день и ночь, сотни тысяч пудов стали уходят отсюда во все концы России; рельсы ложатся среди лесов, паровые котлы творят мощную работу, мосты соединяют берега рек… «Техника — дочь науки, — думал химик. — Мощь металла рождена разумом человека в тиши лаборатории, в высоком раздумье прекрасных умов…»