Потом он сказал Абраму Ксенофонтовичу:
— Этого старого юродивого я уволю, у него ум за разум зашел!
А Мьята подошел к печи, посмотрел в фурменную гляделку, и его точно перекорежило всего. Он сердито швырнул на загремевшую чугунную плиту лом и сказал:
— А черт с вами! Мне-то что, мой завод, что ли! — и, протянув Степану кисет, предложил: — Давай покурим!
Но через мгновение его опять охватило беспокойство, он ссыпал табак из незавернутого бумажного желобка в кисет и сказал:
— Нет, ты гляди только, до чего довели.
Степан посмотрел в гляделку. Там, где обычно бушевало яркое, почти белое пламя, на которое без синего стекла глядеть было больно, сейчас все окрасилось в темно-красный цвет, на фурмах нависали темные куски руды.
— А! — с тоской сказал Мьята. — Видел? Как солнце закатывается, гаснет!
Подошел Абрам Ксенофонтович и передал приказ инженера выпускать шлак через чугунную летку.
— Горн забьем, — сказал Мьята, — не буду я этого делать.
— Отказываешься подчиняться приказу начальника цеха, так, что ли? — спросил Абрам Ксенофонтович.
Мьята отмахнулся от него, точно он был не мастер, огромный восьмипудовый мужчина, а маленький надоедливый комарик. Потом он громко, длинно выругался и позвал подручных.
— Мне-то что, — повторял он, — мне-то что. Приказ? Ладно, пускай будет приказ, мне-то что.
Степан думал, что чугун не пойдет вовсе, но чугун пошел, а вслед за ним вытекло немного густого черного шлака. Никогда Степан не видел такого чугуна. Густое облако трепещущих искр поднималось над ним. Эти искры были так красивы, что Степан невольно залюбовался ими. Он отошел на несколько шагов и смотрел на их быстрое движение: одни летели стремительно вверх, кувыркаясь, описывая удивительные кривые, другие плавно парили высоко в воздухе, третьи уже шли книзу, вдруг исчезая, — яркая неразбериха миллионов движений, внезапных, необычайных, прелестных.
— Ну, чего раззявил рот? — крикнул Мьята.
Степан думал, что инженер оказался прав: чугун пошел. И это огорчило его.
Но Абрам Ксенофонтович, поглядев на неохотно вытекавший густой чугун, покачал сокрушенно головой и таинственно сказал Мьяте:
— Я ведь тоже говорил господину Воловику: этим делу не поможешь. Но раз приказ такой — ничего не поделаешь.
К девяти часам утра пришел директор. Он был в светло-сером пальто, в серой шляпе, на руках у него были серые перчатки. И даже небольшая узкая бородка его была пепельной, под цвет пальто и шляпы. Огромная пропасть чувствовалась между этим нарядным длиннолицым человеком и людьми, работавшими на домне. И хотя директор, сняв перчатку с узкой длиннопалой руки, поздоровался не только с инженерами и мастерами, но и со стариком формовщиком, оказавшимся рядом, пропасть между ним и рабочими, одетыми в прожженный брезент, наоборот, даже стала заметней. Директор задал несколько быстрых вопросов Воловику и пошел к печи. Ловко и быстро выбирая дорогу, он поднялся на литейный двор, смело, не задумываясь, перепрыгнул через канаву, по которой тек чугун, и подошел к самой чугунной летке. Сотни рабочих, табельщиков, мастеров и инженеров проделывали этот путь, и никто никогда не замечал, как подходит к печи толстяк Абрам Ксенофонтович или инженер Воловик. Здесь же все невольно остановились, следя за каждым движением Сабанского, одобряя его, приглядываясь и обмениваясь замечаниями. Он небрежно стряхнул перчаткой севшую на рукав искру, протянул белую руку Мьяте, и Мьята, поглядев на свою ручищу, с сомнением покачал головой и, прежде чем подать ее директору, обтер о штанину под фартуком. Директор заглянул в фурму, задал несколько вопросов, медленно обошел вокруг печи, остановился у шлаковой летки, снова задал вопрос и вернулся к чугунной летке. Все, что он делал, было обычно и естественно, но чем естественней вел себя директор, тем необычайней казалось его поведение рабочим. Если б перед ним расстилали богатый ковер и он бы ходил, важно закинув голову, если бы к его приходу спешно закрыли чугунную летку, то это бы меньше удивило рабочих.
Он стоял в двух шагах от Степана, и тот искоса глядел на узкое розовое ухо, впалую щеку директора.
Сам не зная почему, Степан перевел глаза с бледной, поросшей редкими, тщательно подстриженными волосами шеи директора на лом, прислоненный к печи, а затем снова поглядел на директорскую шею. Директор, видно, почувствовал этот взгляд, оглянулся и мгновение устало смотрел прямо Степану в глаза.
Воловик рассказал о сделанных мероприятиях, потом сказал, что результатов пока нет, горячась начал объяснять, что здесь явно видна небрежность определенных людей. Но директор перебил его:
— Лабораторию вы уже запрашивали? Каковы анализы кокса и руды за вчерашний день?
— Нет, сознаюсь, — сказал Воловик.
Директор покачал головой, задал несколько вопросов Фищенко, потом Абраму Ксенофонтовичу.
— Мы все ждем вашего авторитетного слова, — сказал Воловик и наклонил немного голову.
Директор посмотрел на стоявших перед ним инженеров и мастеров, потом на печь, приподнял шляпу, провел рукой по лбу и улыбнулся.
— «И на челе его высоком не отразилось ничего», — сказал он и, указав на Мьяту, проговорил: — Ты со скольким козлами справился на своем веку?
Мьята закашлялся и, подавшись вперед, стал деловито считать:
— На Енакиевском у меня два их было, потом на Мариупольском…
— Вот с него и надо спрашивать, — сказал директор.
«Истинно мудрец старик», — хотел сказать Абрам Ксенофонтович, но, поглядев на Воловика, сообразил, что лучше помолчать.
А Воловик, с завистью глядя на директора, думал: «С какой легкостью, с какой простотой: «На челе… не отразилось ничего». Ах ты! Какая власть! Ведь так перед десятком людей сказать! Я бы себе язык откусил, но не решился».
Директор выслушал Мьяту и кивнул головой.
— Вполне разумно, и непременно от лаборатории все данные получите. — Потом он обратился к Воловику: — В среду задуете вторую печь?
— Обязательно, — ответил Воловик.
И они пошли смотреть, как производится укладка дров для задувки отремонтированной печи.
— Видал? — спросил Мишка Пахарь у Степана.
— Все за руку здоровается, а глаза — как у щура, — сказал Степан.
— Под польку стрижка у него, — сказал Затейщиков, — как у меня. — И все невольно рассмеялись.
А Мьята, полный торжества, принялся лечить больную.
— Инженеры, лаборанты, — остервенело говорил он, — одно звание, а чуть до дела — ни черта… Директор — этот понимает, кого спрашивать надо.
Они недаром поработали: к вечеру печь дала жидкий, хороший шлак. Когда же пробили чугунную летку и пошел хороший, здоровый чугун, рабочих охватила радость. Все. несмотря на усталость, зашумели, затопали сапогами. Это была победа людских усилий над огненной печью. Потные лица рабочих в свете жидкого металла казались темно-красными, гул голосов покрывался тяжелым ревом дутья потом к нему примешался оглушающий гудок на ночную смену. Степан глядел на старика горнового. Он стоял немного поодаль, ярко залитый светом, идущим от белого ручья металла; за его спиной высилась громада печи, увенчанной облаком дыма. Казалось, что ревущий гудок приветствовал старика, и он стоял, держа в руке стальной лом, как жезл власти, задумчивый, с лицом немного печальным и спокойным. Сердце Степана дрогнуло от гордости. Этот старик был точно воплощением огромной и доброй силы. Химик как-то показал Степану портрет старика в смешной высокой шляпе, в женских чулках, с нелепым белым воротником, подпиравшим скулы. Степан, внимательно рассматривая рисунок, недоверчиво вздохнул. И сейчас, глядя на Мьяту, он подумал: «Вот этот Галилей таким, наверно, и был…»
XIII
Вдруг внезапный взволнованный крик прервал мысли Степана.
— Братцы, человек в газу задохнулся, — кричал снизу рабочий, размахивая руками, — в газопроводе! Давай сюда! — Он приседал, притоптывал от страшного нетерпения.
Полтора десятка человек, толкаясь, бросились вниз и, гулко стуча сапогами, побежали вслед за рабочим, указывавшим дорогу.