— А вот были б они на домне, и никакого случая не вышло б.
— Та ни, — сказал второй и махнул рукой.
Они поспорили немного, глядя на фигуру женщины, мелькавшую между высокими заводскими фонарями.
— А ничь яка гарна, — давай пишлы…
Возле больницы собралось около ста человек рабочих, много женщин. Городовые оттеснили толпу от прохода между длинным каменным сараем и низким зданием мертвецкой. Толпа напирала, стараясь выйти на широкий двор и приблизиться к окнам больницы.
— Ничего там не увидите, — говорил седоусый городовой с двумя медалями. — Куда ты лезешь, ну куда ты! Подайся назад, тебе же говорят, глупая твоя голова, — сердито сказал он Вере Пахарь.
— Брат у нее там, — объяснил городовому рабочий.
— Все мои там! — крикнула Верка. — И Степа мой там, и Мишка мой там! — И, вцепившись в черный рукав старика городового, сказала с мольбой: — Пропусти меня, дедушка, меня только одну, я тихо, в окно гляну!
Старик посмотрел на ее глаза, из которых быстро одна за другой бежали слезы, и крикнул:
— Не велено пускать! С вами сперва по-хорошему, а потом, как доведете, сами обижаетесь. — И вдруг негромко добавил: — Проходи, дура, быстро только, — и, повернувшись, дал Вере дорогу.
Она бросилась к больнице, но стоявший рядом со стариком городовой с красивым бритым лицом успел схватить ее за кофту и толкнул обратно в толпу. Девушка упала бы, но ее поддержали.
— Куда? — весело крикнул городовой. — Видала, а?
Ему, видно, нравилось так исправно и ловко нести свою службу.
В это время к больничным воротам подбежала Ольга Кольчугина. Она тяжело дышала, черные глаза ее были страшны. Все узнали ее, и она прошла по вдруг образовавшемуся коридору, под тихий шепот толпы:
— Кольчугина!
— Сперва мужа, теперь сына.
— Двух, милой. Гомонова помнишь? Полный такой, белый, второй у нее был.
— Сама Кольчугина, вот этого мать?
Большинство рабочих знали ее хорошо, молча, сдерживая дыхание, смотрели на лицо Ольги, и страшно им было думать о том, что чувствует сейчас эта женщина.
Она прошла вперед, и навстречу к ней кинулась Вера:
— Тетя Оля! И Степа ваш, и Мишка, оба, оба!
Она обняла Ольгу, и от прикосновения к ее разгоряченному телу вдруг почувствовала себя маленькой, несчастной, непоправимо обиженной и заревела громко, по-детски:
— А эти проклятые не подпускают, как с собакой…
В толпе заплакала женщина, потом вторая, третья…
Ольга дрожащими пальцами расстегнула пуговицу, — казалось, воротник кофты сдавливал горло, — но страшная рука продолжала сжимать, мешала дышать. Она провела пальцами по шее, нащупала цепочку тельного креста и рванула ее. Багровая полоса выступила на ее шее, но Ольга не почувствовала боли. Медленно сделала она шаг вперед. Высокий бритый городовой, поймавший Веру, весело и, пожалуй, даже добродушно сказал:
— Осади, осади, баба, назад, — и, с видимым удовольствием играя басистым, сочным голосом, рявкнул: — Куда прешь?
Он не мог понять чувств Ольги и не мог понять, что переживали рабочие и женщины, глядя на Ольгу. Он был враждебен и чужд этим людям; он жил в другом мире, где имелись свои тревоги, и сейчас его занимало, что надзиратель поставил его старшим над пятью товарищами, из которых двое, уже седые, когда-то служили в Ростове-на-Дону, а один даже имел медали. И мысль об этом радовала его. А люди, которые толпились перед больницей, высокая женщина с растрепанными волосами — все это было чуждо ему, враждебно и только мешало исправно и расторопно нести службу. Он отступил на шаг и схватился рукой за кобуру, когда посмотрел на искаженное ненавистью лицо женщины, стоявшей перед ним, на ее черные сухие глаза.
— Пусти! — сказала Ольга.
— Назад! — крикнул он.
Ольга чувствовала, что сотни глаз смотрят на нее, что люди пойдут за ней, куда бы она их ни повела, — она была их болью и гневом. Но если б даже она стояла совсем одна против несметной армии, она все же пошла бы к сыну.
— Назад, назад, назад! — говорил городовой, точно заговаривая ее. — Назад, назад.
— Пусти! — закричала она и со страшной силой, по-мужски ударила его кулаком в лицо. Он отшатнулся, схватившись руками за окровавленный рот.
— Камнями их, сволочей! Камнями! — закричала Вера.
Рабочие кинулись на городовых. Но Ольга не видела, что делается во дворе. Она вбежала в темный больничный коридор, распахнула первую дверь и вошла в пустую, ярко освещенную комнату. Высокий белый стол на тощих, длинных ногах, белое ведро, несколько белых табуреток, квадраты линолеума — она увидела это все сразу. Несколько раз она вдохнула крепкий запах карболки. Из соседней комнаты послышался громкий мужской голос.
— Кончился, кончился, нету его, уже нету, — шептала Ольга, идя к двери, и медленно открыла ее.
Перед ней стоял доктор Кравченко, взлохмаченный, рыжий, в распахнутом белом халате. Он сиял золотом и белизной, освещенный яркой электрической лампой, и рокочущим голосом говорил фельдшерице:
— Понятно? Теплые одеяла, грудь — свободна, всю ночь окна держать настежь. Если что, протелефонируйте в аптеку, Соломон Абрамович за мной пришлет, или лучше сразу присылайте кучера.
Заметив Ольгу, он сердито сказал:
— Это что за номер? Ворваться через операционную? Как вы смели?… — Но посмотрел на ее лицо, окровавленную шею, вдруг тяжело ступил к ней своими неловкими медвежьими пятами и закричал: — Жив, жив! Слышите, голубка моя, жив!
Она протянула к нему руки и, рыдая, повалилась на пол.
Поздно вечером о всех подробностях событий, происшедших в доменном цехе и в больнице, знали на Ларинке, на Собачовке и на Донской стороне. Все восхищались смелостью молодых доменщиков и решительной силой Ольги Кольчугиной, жалели погибшего Гриценко: его единственного не удалось привести в чувство — слишком долго пролежал он в трубе газопровода. Рассказывали, что у него в деревне большая семья — жена и пятеро детей, из которых старшему одиннадцать лет. Рабочие считали, что пенсии вдове никакой не дадут. Кто-то слышал, как газовый мастер сказал инженеру: «По неосмотрительности рабочего, пусть хоть пять инспекторов приедут, я от своего показания не отступлю!»
Настроение у всех было тревожное, злобное, спать не хотелось, и люди собирались во дворах, на улице, под фонарями, говорили откровенно и смело о заводских порядках, громко вспоминали пятый год. Многие не забыли того времени, когда народ ощутил, понял и проявил свою силу, проявил так, что в течение месяцев колебалась вся махина Российской империи.
Утром на заводе только и говорили что о вчерашних событиях, а в обед по всем цехам сразу прошла весть, что по распоряжению пристава была арестована Кольчугина.
Узнали об этом от Марфы Романенко. Ольгу забрали под утро. Особенно испугало Марфу, что приехали за Ольгой на извозчике.
— Ты в больницу сходи, скажи ему — голова у меня болит, — сказала с извозчика Ольга, — а Павлу, как проснется, скажи — белье стирать пошла!
— Не ори, баба, а то лошадь понесет, — сказал солдат, сидевший на козлах, и тут же добавил, ища Ольгиного сочувствия: — Это же где видано — на, пожарной лошади баб арестованных, возить?
— Ладно, молчи, — сказал надзиратель, усаживаясь рядом с Ольгой. — Тебе сказано, наши лошади на ветеринарном осмотре. Вези — и все, неумная твоя морда.
— На кладбище бы вас, окаянных, всех свезти, — злобно сказала Ольга. — Мать от детей забираете, сердца в вас нет. Допустили бы вчера к сыну, не стала бы бить того проклятого… А теперь, выходит, я всему виновница?
— Ладно. Там все расскажешь. Пошел! — сказал надзиратель.
— Марфа! — закричала Ольга, когда извозчик уже тронулся. — Марфа! Людям все передай, как мать от детей забрали!
— Ладно, ладно! Все передам! — закричала Марфа.
В первые минуты ею овладела растерянность, и она не знала, куда идти — бежать ли в больницу, кинуться к соседям, пойти ли в город и рассказать обо всем доктору, — может, он поможет чем-нибудь. Уж очень диким и нелепым казался арест Ольги после того, что произошло вчера в доменном цехе.