— Да, с такими очами можно и без алгебры прожить.
В маленькой комнате рядом с Софьей Андреевной жил статистик, поляк Стах. В него было влюблено множество киевских девиц, но равнодушный и ленивый Стах относился к своим почитательницам холодно.
Фельдшерица Доминика Федоровна басом говорила ему:
— Я бы таких красавцев отправляла в участок, чтоб не разбивали женских сердец.
А Галя Соколовская говорила подругам:
— Когда вижу его рот, в обморок хочется упасть.
Сергей поселился в комнате вместе с гимназистом седьмого класса Гришей, сыном Анны Михайловны, длиннолицым, длинноносым юношей с жесткими черными волосами, щеткой стоявшими над его большим белым лбом. «Дон-Кихот», — подумал Сергей, разглядывая веснушчатое лицо, карие, с рыжим блеском, выпуклые глаза и странные волосы двоюродного брата: они были черные, с ярко-рыжими пятнами над затылком и на висках.
Знакомясь, Гриша крепко пожал Сергею руку и спросил:
— Ты эсдек?
— Да, то есть нет, — ответил растерявшийся Сергей.
— Типичный для русского интеллигента ответ, — сказал Гриша. — Как же все-таки: да или нет?
Он мельком взглянул на Сергея и улыбнулся. Когда он улыбался, его губы оттопыривались, как у ребенка, а лицо делалось добрым и немного глуповатым. Пока Сергей развязывал ремни на чемодане, Гриша заговорил о деле Бейлиса. Он, видно, знал все подробности следствия и передавал их Сергею. Сергея обижало, что двоюродный брат не предложил ему вымыться, выпить чаю… Последняя ночь в вагоне была мучительно жаркой, а тут еще — мелкая пыль, скрипевшая на зубах, вызывавшая противный зуд и сухой жар во всем теле. Если бы Сергей приехал домой, мать, выслушав его рассказ о мучительной дороге, велела бы Наталье согреть ванну, принести холодного квасу.
«Скорей, скорей пей, дитя мое, у тебя, верно, все внутри пересохло!»
И после такой тяжелой дороги Сергей весь день пролежал бы на диване, перелистывая Конан Дойля. Только сейчас впервые у него появилось ощущение, что для других людей его покой, здоровье, жизнь совсем не так уж важны, и это ощущение было пугающе неприятным.
«Да, — подумал он, — пришло время выйти из спокойной заводи в море…»
— А где тетя и Поля? — спросил Сергей.
— Еще спят, они вчера в гостях были.
— Я думал, что меня кто-нибудь встретит, все искал на перроне.
— Ну вот еще. Зачем это?
— Я тебе дыню привез, купил в Пятихатке; очень сладкая, как сахар, дубовка. Мама тебе просила кланяться.
— Спасибо, — кивнул головой Гриша и, не глядя на подарок, продолжал рассказывать о деле Бейлиса: — Этот студент Голубев, один из вдохновителей обвинения, какой-то фанатик антисемитизма. Он, знаешь, отказался ехать по железной дороге, построенной евреями, и прошел триста верст пешком. Но вот у нас все говорили, что не посмеют привлечь Бейлиса. И вот, пожалуйста: Верку Чеберячку освободили, а Бейлису предъявили обвинение и преспокойно арестовали. И сразу же, на второй день, ее сынок Женя внезапно погибает. Ясно как день, что она его поспешила отравить: он ведь знал, что его мама — убийца Андрюши Ющинского. Черная сотня! Шайка! Знаешь, я бы их всех повесил: и ксендза Пронайтиса, и Замысловского в Думе, и Голубева, и эту прокурорскую лису Чаплинского, и самого Щегловитого. Это ведь все с его благословения. Ничего себе министр! И еще прозектора Туфанова и Пуришкевича. Знаешь, что он в Думе сделал? Первого мая засунул себе красную гвоздику в прореху штанов и так ходил по кулуарам, среди левых, раскорячив ноги. Ей-богу! Да, между прочим, как ты считаешь, молодчина Григорович-Барский? Ведь тонко сделано, а? Как тебе кажется?
— Это что, какой Григорович-Барский?
— Как «какой»? — потрясенный, спросил Гриша. — Ты что ж, «Киевской мысли» не читаешь?
— Нет, конечно, читаю, но не так чтобы каждый день.
— Ну знаешь… — сказал Гриша и покачал головой.
И Сергей, всю дорогу с удовольствием думавший, что он, студент университета, примет по отношению к Грише, гимназисту, снисходительный и покровительственный тон, совсем смутился. Он, умиляясь своей заботливости, купил мальчику Грише дыню, а теперь Гриша казался ему взрослым, умным человеком, а он со своими мечтами, любимыми книжками по физике и даже с бумажкой, приглашавшей его в университет, был смешным, робким провинциалом. Ему захотелось уйти на вокзал и снова уехать обратно в свою милую комнату, к своим милым книгам… И студенты, наверно, сухие, деловые люди, живущие только политическими интересами; засмеют они его за наивность и невежество. Все кругом было равнодушно к нему, приехавшему завоевывать вершины науки, никому нет дела до того, что он изучил дифференциальное и интегральное исчисления и может сдавать зачеты за третий курс… И любовь матери, с которой он был неразлучен всю жизнь, показалась ему в эти минуты нужней и дороже университета, науки, профессоров, славы, о которой он мечтал, своей гениальности, в которую он верил так же непоколебимо, как старухи верят в царствие небесное. Никто его не встретил на вокзале, и, вместо того чтобы разбудить тетю и Полю, Гриша попросил говорить потише и предложил пойти погулять, пока не проснется Анна Михайловна.
«Мы ее за восемнадцать верст ездили встречать, сколько волнений из-за цветов было… Ну, ладно, ладно, я маме все напишу про дорогую Анюту…» — думал Сергей.
— Что ж, пойдем гулять, — печально согласился он, разглядывая в зеркало свое побледневшее после дороги лицо.
Киев был великолепен в это яркое осеннее утро. Синее небо стояло над городом, холмистые, обсаженные каштановыми деревьями улицы были покрыты опавшими листьями, и казалось, что мостовые вымощены светлым золотом.
Юноши поднялись по Владимирской улице и подошли к университету, огромному красному зданию с массивными колоннами, украшенными флагами и портретами царя. Гриша обвел вокруг себя рукой и сказал:
— Вот! К приезду батюшки царя. У нас ведь гости: Столыпин, Николай. Ты видел арку на Безаковской?
— Это «Добро пожаловать»?
— Ну да, специально к приезду царя такую железную громадину поставили. Скорей бы они уезжали, в Липках ходить прямо невозможно, сплошь шпики. Чуть остановишься — подходит к тебе и смотрит, идешь — смотрит. Просто не знаешь, куда руки деть, куда смотреть. Ты не зайдешь в университет?
Сергей посмотрел на дверь, у которой толпились студенты. Как пройти, кого спросить? Ужасно неловко…
— Нет, зачем спешить, — сказал он, — завтра успею, — хотя прекрасно знал, что явиться в канцелярию по студенческим делам нужно именно сегодня.
— Что ж, пойдем дальше, — сказал Гриша. — Давай через Николаевский парк на Крещатик выйдем, а потом домой можно будет. Ты знаешь, почему университет красного цвета? Царь велел выкрасить после студенческой забастовки. Сказал: «Если студенты разучились краснеть, пусть университет за них краснеет».
Сергея угнетало, что двоюродный брат говорил с ним только о политике. Ему хотелось расспрашивать об улицах, домах, музеях. Его восхищало это свежее ясное утро, роскошные клумбы с яркими осенними цветами. Он уже не жалел о прогулке, наоборот — радовался ей. Ему казалось, что он матрос, сошедший с корабля и поднявшийся из гавани в роскошный южный город. Восхитительное чувство новизны и свободы захватило его. Вот так побродить день, а вечером уйти на корабль и уехать по морю к другому, еще более прекрасному городу. И университет, главный предмет его гордости, его мечта, теперь пугал его и казался ненужным… «Завтра, завтра, — думал он, — сегодня не нужно». Он жадно смотрел на встречных людей, на красивых, нарядных женщин, на большие витрины, на огромные афиши, вещавшие, что в Народном доме будут представлены «Дай сэрдцю волю, завэдэ в нэволю», «Доки сонцэ зийдэ, роса очи выисть», а в театре Соловцова: «Господа Тучковы и их собака». Как не походили неторопливые прохожие в котелках и панамах, картавые гувернантки-француженки, хлопотавшие вокруг нарядных толстоногих детишек, на людей его родного города… Красные шапки — посыльные, дежурившие возле цветочных магазинов; огромные золотые вывески над зеркальными витринами: «Масло Чичкина», «Писчебумажный магазин Индержишек», многоэтажные красивые дома, да и сам прозрачный, чистый воздух, синее ясное небо, точно окованные медью вершины деревьев — какой во всем этом покой, какое богатство!.. И невольно Сергею вспомнилась другая прогулка: дымное небо над степью, тревожные вопли гудков, оборванные люди, бредущие к Смоляниновской шахте.