В университете все оказалось просто и хорошо. В прохладных, бесконечно длинных коридорах галдели студенты; все были веселы, возбуждены, любезны друг с другом. Никто не посмеялся над Сергеем, и никто не устраивал ему экзаменов. Он получил билет у юркого востроносого секретаря по студенческим делам, и стоявший рядом студент объяснил ему, что у этого секретаря феноменальная память, он помнит фамилии всех студентов и наперечет может сказать, кто не представил метрического свидетельства или подлинника аттестата зрелости. Прежде чем уйти, Сергей списал расписание лекций и погулял по коридору с таким видом, словно уже все ему здесь было хорошо знакомо и даже немного надоело. Он зашел в пустую аудиторию, оглядел огромные окна, наполовину закрытые густой листвой деревьев, скамьи, высоким амфитеатром окружающие профессорскую кафедру, великолепную длинную доску и подумал: «Вот завтра здесь начнется пиршество интегралов», — и, оглянувшись на полузакрытую дверь, с сильно бьющимся сердцем взошел на ступеньку кафедры, оперся локтями о пюпитр.
— Господа… — сказал он и взглянул на окна.
Голова закружилась, и хотелось вскрикнуть: такое острое предчувствие радости внезапно охватило его.
Да, да, конечно, он станет великим, скоро он взойдет на эту кафедру и скажет:
— Господа! Величайшая из задач, стоявших перед человеческим разумом, разрешена…
«А, смерть?» — спросило у него внутри.
«Ах, какая чепуха, — ответил он себе, — гениальная мысль бессмертна, смерти нет, разум — вечен…»
Идя обратно, Сергей думал… Поскорей окончить университет, потом поехать совершенствоваться в Германию или Англию. Значит, к двадцати двум годам он кончит курс, а в двадцать три уже получит доцентуру, ну а в двадцать четыре он сделается доктором и займет кафедру. Все это казалось несомненным. Лишь бы дождаться завтрашнего дня и начать слушать лекции. Он шел не глядя по сторонам, весь поглощенный своими мечтами и радостными мыслями.
Дома Анна Михайловна спросила:
— Был?
— Да, конечно, — ответил Сергей, — вот студенческий билет!
— И никто тебя там не съел?
— Мне ужасно понравилось, — сказал он, — все так величественно — коридоры с версту длиной, аудитории огромные, как театр. И во всем запах науки. И сад этот прекрасный. Я, тетя, знаете, счастлив.
Она посмотрела на него внимательными, умными глазами и сказала:
— Вот она, настоящая молодость. У моих этого нет. Поля в пятнадцать лет скептик, а Гриша — мрачен, говорит только о политике, озабочен, и все какие-то фанатичные увлечения.
Потом она рассмеялась:
— Значит, не так уж страшно, никто тебя там не обижал?
— Бросьте, тетя, чего это вы решили…
— Я же видела по глазам твоим — растерян был, когда я тебя силой гнала, и боялся смертельно, вероятно, проклинал меня в глубине души.
— Да ничего подобного, — сказал Сергей.
— Ладно, ладно, знаю я твою породу, — смеясь, говорила Анна Михайловна и удивленно сказала: — А письма все нет и нет.
— А ведь в самом деле — боялся, — сказал Сергей, — но надо себе навсегда зарубить слова Гете:
Поля, сидевшая у открытого окна и читавшая книжку, насмешливо фыркнула и, перелистывая страницу, сказала:
— Это ты считаешь идти на бой — сходить в канцелярию и взять у чиновника билет? Хорош боец!
— Ты дура, — сказал Сергей и рассмеялся, — ты ничего не понимаешь…
— Маменькин сынок, — сказала Поля и захлопнула книгу.
— Ты дура, — снова сказал Сергей, но на этот раз уже вовсе не добродушно. Он чувствовал, как раздражение охватило его и ему самому захотелось сказать Поле что-нибудь обидное.
— Поля, Поля! — сказала Анна Михайловна — Что за несносный язык у этой девчонки!
— Мамочка, ведь Сережа знает, что это в шутку. Правда? — сказала Поля и, улыбаясь, посмотрела на Сергея.
— Да уж ты известная шутница, — сказал Сергей.
Поля почти всегда насмехалась над всеми, и ее не любили. Даже добрейшая Софья Андреевна, умудряясь в каждом человеке находить только замечательные, благородные черты, сдержанно говорила о ней:
— Может, она и гениальная, необычайная, будущая Софья Ковалевская чи какая там Жорж Занд, только я таких не люблю — такой вредный язык! Она, кажется, и мать родную не любит, а только своего кота Барсика и себя.
А студент Лобода, которого Поля особенно преследовала насмешками, ненавидел девочку всей душой и, сердито перебивая Софью Андреевну, говорил:
— Шо гениальная, то она не гениальная, а шо вредная глиста, то вредная.
И в самом деле, Поле нравилось говорить людям неприятные вещи, подмечать в них смешные стороны и подозревать их лишь в дурных поступках и недостойных побуждениях. Когда мать рассказывала, что у одних знакомых ребенок заболел на даче дифтеритом и ночью начал задыхаться и что старуха няня единственная не растерялась, пробежала восемь верст до города и привела врача, Поля сказала:
— Что тут особенного? Если б ребенок умер, она бы потеряла место, вот она и бежала, чтобы сохранить службу.
Услышав такое суждение, Софья Андреевна испуганно проговорила:
— Серденько, так тебе же только пятнадцать лет…
Зимой Поля часто болела ангинами. Мать говорила ей:
— Откуда ты такая гнилушка? Форточку открыть в третьей комнате, а ты уже готова.
От постоянных ангин у нее появился порок сердца и случались припадки, холодели руки и ноги. Поля относилась равнодушно к своим болезням, не боялась смерти и, приходя в себя после припадка, вяло зевала и точно сожалела, что вернулась к жизни. И, несмотря на невыносимый, капризный характер, в ней имелось нечто, заставлявшее людей, близко знавших ее, восхищаться ею: то ли это был ум, самостоятельный и дерзкий («Настоящая мужская голова», — говорила Анна Михайловна), то ли высокий строй детски чистой души. Все интересы ее состояли в чтении книг. Читала она очень много, почти исключительно беллетристику; испытывала презрение к тайным увлечениям своих одноклассниц Чарской, Желиховской, Лукашевич, старших девиц — Арцыбашевым. Она читала Толстого, Мольера, Байрона, «Божественную комедию», ей нравилась проза Гейне, а современных писателей — Гусева, Оренбургского, Винниченко, Леонида Андреева, которыми все зачитывались, она не любила. Больше всего Поля не любила в людях доброты; но Сергею казалось, что она сама беспомощно добра, а добродушный, готовый на услуги и жертвы Гриша, наоборот, часто выглядел жестоким и равнодушным к людям.
Вечером Сергея повели знакомиться с Софьей Андреевной и жильцами.
В комнате Софьи Андреевны на стенах висели портреты Некрасова, Шевченко, Мицкевича, Максима Горького. На столе шумел медный самовар с вмятым боком и толстой нашлепкой у основания крана.
Знакомясь с Сергеем, Софья Андреевна пожала ему руку мягкой, теплой рукой и сказала:
— Я вашего отца знаю. Это ж прекрасный человек, Чеховский земский врач, настоящий друг нашего бедного народа.
Сергей покашлял, смутился и ничего не ответил. После он слышал, как Софья Андреевна сказала тетке:
— Какой чудный юноша, юный Вертер… Вот такие шли на виселицу за народную волю.
За столом сидели почти все жильцы Софьи Андреевны. Знакомясь с ними, Сергей краснел, говорил осипшим голосом и обрадовался, когда прерванный его приходом разговор вернулся к прежним предметам. Софья Андреевна посадила Сергея рядом с собой и, угощая его пирогами с капустой, тихо рассказывала, как перед 1905 годом у нее собирался конспиративный социал-демократический комитет и голодные комитетчики съедали целые горы пирогов с капустой и как приехавший из Петербурга член Цека, познакомившись с ней, сказал: «Ваши пироги теперь знамениты по всей России, я о них слышал и в Туле и в Петербурге».
Потом она рассказала, что пятнадцать лет тому назад у нее скрывался знаменитый революционер, которому угрожала казнь.
За столом говорили о предстоящем театральном сезоне, концертах, о приезде царя и Столыпина в Киев, о назревшем еврейском погроме, о деле Бейлиса. Красавец Стах стоял в толпе на Безаковской улице и видел, как проезжал с вокзала царь со свитой.