На мгновение стало совсем тихо.
— Вот и хорошо, так ему и надо, зверю, — сказала Доминика Федоровна.
И снова стало тихо, лишь тяжело вздыхали взволнованные люди.
— Да зажгите скорей свет, нельзя сидеть в этой ужасной темноте! — крикнула Поля.
— Настенька, Настенька! — позвала Софья Андреевна.
Внесли лампу. Все сгрудились вокруг стола. Заговорили, перебивая друг друга…
— Кто, кто стрелял? Эсеры, анархисты?
— И серьезно ранен, не выздоровеет?
— Да ничего я не знаю, — сказал батько, — думаю только, что конец столыпинскому галстуку.
Ночь в доме Софьи Андреевны провели несколько десятков евреев из соседнего дома, боявшихся внезапного погрома. До утра вздыхали в коридоре женщины, а На улице раздавались пронзительные полицейские свистки и слышалось цоканье подков по булыжнику.
XV
Особенно понравилась Сергею первая лекция профессора Косоногова. Седой полнотелый физик был как бы воплощенной добротой. И движения его крупного тела, и голос, и доброе выражение старческих глаз, и улыбка — все было округло, мягко. Его преклонение перед наукой передавалось студентам. В глубоком молчании слушали они неторопливый голос профессора, торжественно, точно на богослужении, выводившего основные законы механики… Выйдя на улицу, Сергей зажмурился от света, особенно яркого после сумерек университетских коридоров. Ему хотелось на обратном пути припомнить каждое слово профессора: сколько юношеской горячей любви к науке, какое глубокое преклонение перед великим умом Ньютона! Конечно, профессор не ученый с мировым именем, это не интеллект первого порядка, но сколько пользы он сделает тем, что привьет тысячам и тысячам глубокое уважение и любовь к науке. Сергей пойдет дальше и выше, он будет ломать и строить, но это воспоминание о первой лекции старика физика навсегда останется для него важным, нужным, тем, что называют «светлым воспоминанием».
— Эй, шапку сними! — громко над ухом крикнул чей-то голос.
Вверх по Владимирской улице, в сторону площади Богдана Хмельницкого, поднималась толпа людей с иконами и портретами царя. Как не походили эти женщины в платках и шляпках, эти мастеровые и лавочники на жильцов Софьи Андреевны, на седого мягкого профессора Косоногова! А рядом с Сергеем стоял высокий парень с бледным и худым лицом.
— Заснул, что ли, скидывай фуражку!
Он протянул руку к студенческой фуражке Сергея, но тот ударил по протянутой руке и сказал:
— Не лезьте! Если надо, сам сниму.
— Вот и снимай, живо только!
Сергей, невольно радуясь своей смелости, крикнул:
— Не желаю я снимать фуражки! Поняли?
— А… не желаешь! — протяжно сказал парень и закричал: — Братцы, вот этот студент издевается!
Сергей увидел, как с мостовой бегут на тротуар люди, и понял, что дело кончится плохо: его изобьют.
— Не сниму — и все. Понятно? — растерявшись, повторял он.
В это время кто-то схватил его за рукав, крикнул:
— Скорей, скорей, коллега, сюда!
Рослый студент втащил его в калитку университетского двора и, подталкивая в плечи, повторял:
— Бегом сюда, сюда, скорей…
Они вбежали в темный проход, спустились по каким-то ступенькам, снова поднялись и оказались в университетском коридоре.
Студент, запыхавшись, сказал:
— Вы молодец, коллега, я смотрел, как вы с ним разговаривали.
— Спасибо, — сказал Сергей, — если б не вы, меня бы били сейчас.
— Пустяки, коллега. Естественник?
Сергей кивнул:
— Физик.
— Так и знал. Медик не стал бы себя так благородно вести. Ну и побледнели же вы…
— Не знаю, я почти, не взволнован, — сказал Сергей.
Новый знакомый провел Сергея через калитку к Ботаническому саду, и он пошел домой по крутой Паньковской улице. На тихой Паньковской, прямо на тротуаре, выложенном желтым кирпичом, стояли кресла, в которых дремали старухи; на мостовой, поросшей травой, играли дети.
Придя домой, Сергей рассказал о столкновении Грише и Поле.
— Ты настоящий молодчина, ей-богу, — сказал Гриша.
А Поля задумчиво сказала:
— Представляю себе, как ты перетрусил!
— Отнюдь. Взволновался, конечно, но трусости никакой не было. Ты уже давно дома?
— Да, у нас не было пятого урока, заболел математик на радость Олесе.
Она ухмыльнулась и добавила со старушечьей мудростью:
— Пойди, пойди, она дома; расскажи ей, какой ты герой.
Сергей со вздохом сказал:
— Знаешь, Гриша, сия девица мне действует на нервы.
— Да ты плюнь на нее. — И Гриша быстро повернулся к сестре. — Какого черта ты лазишь к нам в комнату? Сиди в своей, надоела смертельно! И почему я всегда должен ходить за обедом? Возьми судки и сходи, пока мама не пришла. Мне скоро на урок нужно.
Поля отрицательно мотнула головой.
— С-с-скотина, — добродушно сказал Гриша. — Ты пойми: всех критикуешь, а не видишь, какая сама. Я маме ничего не стою, и еще помогаю, и еще папе могу посылать, а ты нависла на маме, ей из-за тебя приходится лишние часы преподавать в параллельном классе, да еще валяешься целый день на диване и ковыряешь в носу. Раз не даешь, как я, уроков, должна работать прислугой. Поняла?
Он посмотрел на нее и крикнул:
— Полька, вымыть пол и сбегать за обедом и булку свежую купить, живо!
Поля выбежала в соседнюю комнату и заперлась на ключ.
Гриша прислушался.
— Ревет, — сказал он и, вздохнув, подошел к двери. — Поля, Поля, ну не будь дурой, я ведь шутил. Поля, брось ты, ей-богу, зачем ты, я ведь пошутил, — говорил он, стуча в дверь.
Поля сквозь слезы выкрикивала:
— Ты меня куском хлеба попрекаешь… Я шучу только, а ты, со своим телячьим добродушием, как палач жестокий…
Гриша снова принялся убеждать ее. В это время пришла Анна Михайловна,
— Писем, конечно, нет? — громко спросила она, входя в комнату.
— Нет.
— Что это такое? — сказала она и развела руками. — Сегодня ровно шесть недель, как получилось последнее письмо… Что с ним такое? Ведь в июле кончился срок.
— Может быть, письма пропадают, — сказала Поля, выходя из комнаты, — ведь часто пропадают.
Анна Михайловна рассеянно посмотрела на нее и спросила:
— Почему у тебя нос красный?
— У Гриши спроси, — сердито ответила Поля и, вдруг оживившись, сказала: — Мамочка, какой Сергей молодец, если б ты знала! — И она передала, сильно преувеличивая и выдумывая подробности, рассказ Сергея.
Анна Михайловна заулыбалась, пожала Сергею руку и сказала:
— Сереженька, почему писем нет, ты не можешь мне объяснить?
И странно было видеть на ее энергичном, сильном лице выражение жалобы и растерянности.
— Что ж тут сверхъестественного, — сказал Гриша. — Папа человек больной. Может быть, он болен тяжело и не может писать. Не обязательно думать, что он умер.
Поля вскинула глазами на потолок и, как бы в отчаянии, приложила ладонь к щеке.
— Философствующая осина, — сказала она.
— Не знаю, не знаю, — сказала Анна Михайловна, — я почему-то твердо верила, что сегодня будет письмо. Я, стыдно сказать, и в приметы стала верить. Поехать к нему нет возможности — занятия в гимназии начались… — Она сердито, оправдывая себя, сказала: — Нет, в самом деле, Сережа, что ж остается делать? Шлю письма — и ничего. Только в сны верить…
— Да нет, тетя, ничего страшного, — сказал Сергей, — уверяю вас, что ничего страшного. Живут же и там прекрасно люди.
— Милый мой, — сказала она, — во-первых, я преподаю географию и отлично знаю, страшные или не страшные там места, а во-вторых, я с Абрамом была в тех местах два года, когда вот этих молодцов еще на свете не было. Ну, хватит, — решительно проговорила она, — надо за обедом идти.
— Сейчас я схожу, — сказал Гриша и, выйдя в кухню, загремел судками. — И не мыты, конечно. Просто безобразие!