— Вот это подсобил твой лысый, — говорил Мьята.
Степан видел, что, приходя на домну, Алексей Давыдович вздрагивал, озирался; особенно неприятно было то, что рабочие замечали его робость и насмешливо переглядывались. Так Степан и не мог разделить домну между двумя этими людьми. Но если здесь он любил их обоих, преклонялся перед властной силой Мьяты и казавшимися ему необъятными знаниями химика, то были на заводе другие люди, вызывавшие в нем не любовь, а презрение. Они были хозяевами. Он не мог без смятения думать, почему инженер Воловик, едва не погубивший печь, смог уволить Мьяту и тот ходил две недели в контору. Он слышал, как Фищенко рассказывал об этом случае Абраму Ксенофонтовичу: вся история казалась такой смешной, что мрачный, меланхоличный Фищенко смеялся, рассказывая ее. Директор не захотел увольнять старого рабочего, полезного своим большим опытом; он переговорил с начальником цеха, потом вызвал обер-мастера и сказал ему, чтобы Мьята пошел к Воловику просить прощения за грубые слова и неподчинение. Мьята сперва куражился, сказал, что уйдет на другой завод, но Фищенко его припугнул, обещал через полицию извещать, куда бы он ни поступил, что уволили за бунт. Тут еще старуха хозяйка стала просить его. Мьята подчинился, пошел извиняться и от неловкости, войдя в контору, споткнулся, упал перед Воловиком. После этого он пил неделю, разговаривал с птицами, жаловался им на подлость жизни…
В начале февраля Степан видел одного из хозяев завода — маленького старичка с бледными бритыми щеками. Он, видно, говорил совсем тихим голосом, так как высокий Сабанский каждый раз наклонялся к нему, чтобы расслышать слова. Было странно видеть всемогущего директора наклонявшимся к старичку и вытягивающим шею. Абрам Ксенофонтович после работы с восторгом рассказывал, что старичок этот имеет восемь миллионов рублей, живет большей частью за границей и, в отличие от директора, получающего жалованье, живет «на прибыли».
— Прибыля со всего завода. Кто что ни делает, а ему прибыля! Директор старается — ему прибыля, новую печь в мартене построили — опять прибыля, руду дешевую поставили — снова прибыля.
— Человека убило — и ему прибыля, — вставил Очкасов.
Находившийся в восторге Абрам Ксенофонтович не расслышал и подтвердил:
— Верно, верно, от всего…
— А от забастовки в пятом годе? — спросил Степан. Абрам Ксенофонтович посмотрел на него, потом на других рабочих и вдруг увидел по их лицам, что они совсем не разделяют его восхищения.
— Оттого, что тебя в шею погонят с завода, — сказал он.
— Нет, правда, я спросить хотел только, — сказал Степан.
Абрам Ксенофонтович хорошо знал этот сдержанно-насмешливый тон, внешне простоватый, которым иногда разговаривали рабочие, и очень не любил его.
— Смотри, Кольчугин, — сказал он и погрозил пальцем.
— Чего, куда? — спросил Степан и, продолжая игру, оглянулся в ту сторону, куда указывал мастер.
— Смотри, уволят; придешь просить — вот тогда тебе будет, — сказал Абрам Ксенофонтович и показал Степану кукиш.
«Кто их тут, подлецов, мутит?» — подумал он, отходя.
По дороге домой Сапожков сказал Степану:
— А зачем его дразнишь, Кольчугин? Верно, уволят, а еще пуще — заберут в полицию.
— А черт с ним, пускай берут, — вмешался Пахарь.
— Ну да, пускай, — сказал Затейщиков. — Ты в тюрьме небось не сидел?
— А ты, что ли, сидел?
— Я не сидел, так знаю.
— Ну и мы знаем. Верно, Степка?
Степан молча кивнул.
В голове его часто бывал полный сумбур. То ему думалось, что вся беда рабочих происходит от завода. Повзрывать все динамитом, поджечь, что горит, затопить шахты — и не будет той жизни, от которой одни лишь беды да несчастья. Но в глубине души он знал, что так никогда не сделать — ведь заводы и шахты казались ему первоосновой всей жизни. Мало кто уезжал с завода, а со всех концов России на «большой дым» ехали мужики, спасаясь от страшной деревенской голодухи; днями выстаивали они возле конторы, серолицые, слабые, с надеждой ожидая мастеров, кланяясь низко, с завистью глядели на рабочих, идущих через проходные ворота. Он сам был связан с заводом тысячами нитей, воспоминаниями ранних лет своих, рассказами матери… А иногда он думал, что надо уничтожить особо жестоких инженеров, прежде всего Воловика. Так думал и Очкасов, рассказавший ему, что в 1907 году рабочий Семенченко убил мастера Скачкова. А иногда ему казалось, что сам царь виновник всех бед.
Степан считал, что все эти недоумения происходят от необразованности, и когда он пройдет полный курс обучения у химика, все сразу сделается понятным. Он не спрашивал себя, каким образом физика и геометрия помогут ему разобраться в темной неурядице жизни, но твердо верил в это и, разглядывая на последних страницах учебников сложные чертежи, испытывал волнение и нетерпеливый задор.
После случая в газопроводе в жизни Степана произошли события, заставлявшие его заниматься с особенным упорством.
Мать дни и ночи мечтала, чтобы Степан продолжал свои занятия. Она часто говорила об этом с сыном, уже не скрывая от него своих желаний. Мучительное беспокойство не оставляло ее, и до той минуты, пока Степан не возвращался с завода, она помногу раз выходила на улицу и глядела на дымящиеся под низкими облаками трубы, прислушивалась к гулу воздуходувок, далекому грохоту и визгу паровозов-кукушек; слух ее был так напряжен, что — ей казалось — вскрикни там, на заводе, ее сын, и она бы услыхала его голос среди многообразного шума металла и пара. Когда же Степан приходил домой, Ольга радовалась, полная уверенности, что все ее мечты осуществятся. И тревога покидала ее.
— Вот когда ты выучишься, Степа, я спокойней буду, — говорила она.
Степан перенял от нее это выражение и часто говорил:
— Вот когда выучусь…
И ему казалось, что тогда наступит какая-то особенная, новая жизнь.
И маленький Павел говорил:
— Вот когда Степа выучится…
Была еще одна причина, заставлявшая Степана заниматься с особенным упорством. Его отношение к Верке Пахарь после случая на газопроводе сделалось иным, чем было летом. Когда он увидел ее встревоженное, заплаканное лицо, когда мать рассказала ему, как Верка воевала с городовыми, чтобы пройти к нему в больницу, сердце его сжалось от радостного чувства. Летом, прохаживаясь с ней в обнимку вдоль Первой линии, он радовался, что по-взрослому гуляет с девушкой, его занимали только внешние проявления их отношений. Он старался во всем подражать парням: так же щурился, надвигая на лоб фуражку, презрительно сплевывал, ходил шаркающей походкой. Он лез к Верке целоваться и пробовал лапать ее, тревожась, делает ли он это по правилам, как все.
А сейчас ему казалось, что Веру необходимо оградить и защитить от множества бед и опасностей, грозивших ее девичьей жизни. Эта бойкая, веселая девушка, обладавшая острым и невоздержанным языком, способная смутить крепким словом взрослого мужчину, представлялась ему младенчески слабой, и ему хотелось всегда находиться рядом с ней, чтобы защитить ее от издевок.
Как-то Вера, смеясь, рассказала, что лаборант Пашка Бутов приставал к ней, когда она мыла полы в лаборатории. Степан совсем ошалел от этого известия.
Приходя в лабораторию и глядя на Бутова, то и дело поправлявшего свои черные волосы, Степан испытывал к нему такую же ненависть, как в детстве. Но Павел Бутов не подавал никаких поводов для драки. Наоборот, он относился к Степану с дружелюбием, иногда подходил к нему и расспрашивал:
— Ну, как на домне у вас, Степа? — и, вынимая кожаный портсигар, угощал Степана толстой папиросой, набитой легким, дорогим табаком.
— Что, у матери в лавке воруешь? — спрашивал Степан, беря папиросу.
— Для чего мне воровать, — добродушно отвечал Бутов, — я теперь сам хозяин.
И хотя такой разговор происходил у них несколько раз, Пашка не обижался. Степан видел, что Бутов «напускает важность», говорит тихим голосом, ходит ленивой походкой, часто зевает, смотрит на собеседника полузакрыв глаза, придает своему лицу выражение усталости и грусти, точно он уже все пережил в жизни и не ждет от нее ничего хорошего.