— Нет, нельзя никак, ко мне девочки придут ночевать.
Он ушел в темноте, и, казалось, никто не видел, как он вышел со двора на дорогу. Совершенно новое чувство неожиданно охватило его — радость одиночества. Он шел по дороге, никто не смотрел на него, никто не знал, что он идет в темноте. Легкость была в его руках и в груди, он точно сбросил с себя большую тяжесть.
Степан не пошел в город разыскивать Звонкова и не пошел к дому. Легкой походкой, широко разевая рот навстречу прохладе, не разбирая дороги, шел он в степь, где не было огней, одна лишь ровная темень. Давно забытое, никогда не тревожимое воспоминание самых ранних лет пришло к нему: матери и отца нет дома; он сидит у окна и смотрит на черное небо, задыхаясь от жары; бабы торопливо снимают с веревок сохнувшее белье… и эти синие тучи, и тишина, и жужжание мух… А потом налетел ветер, неснятое белье затрепетало, стало тесно от пыли, загремело, ливень загудел, и Степка выбежал во двор. Под прохладными потоками воды бегал он по пустынной улице, рокочущие ручьи едва не сбивали его с ног, а он прыгал, весь мокрый, ослепленный брызгами, и над головой трещало небо, и при каждом блеске молнии он вскрикивал, точно в нем внутри вспыхивал этот яркий, радостный огонь.
XVIII
Алексей Петрович Звонков приехал в родные места ранней весной 1912 года. Уезжая из ссылки, он не предполагал возвращаться на родину. Да у него и не было вообще точного представления о том, что он будет делать на воле; он знал, что многих рабочих, с которыми была связана его революционная работа, он уже не найдет — большинство из них разделили его судьбу и были сосланы. До Звонкова дошли сведения о процессе бывших участников восстания на Екатерининской железной дороге, о недостойном поведении многих обвиняемых, подавших царю прошение о помиловании. Он узнал, что несколько человек отказались просить пощады и были казнены, но ему так и не удалось в глухой деревушке, отстоявшей от пристани на триста верст, узнать фамилии казненных и вообще подробности процесса. Человек, рассказавший ему об этом, сам слышал о процессе от третьих лиц, не очень интересовался подробностями дела и рассказывал о нем лишь в самых общих чертах.
Звонков не знал точно, что он будет делать на воле, он знал только одно — самое главное: вера в правоту рабочего дела не ослабла в нем 3а шесть лет сибирской жизни, и, пока он жив, способен дышать, двигаться, мыслить, он будет продолжать делать то, что считал главным смыслом и основой своей жизни. И, уезжая из деревушки, где он оставил по себе дорогую память как отличный кузнец, научивший мрачных, малоразговорчивых северных людей десяткам тонких приемов мастерства, он не думал о будущем. Так сильный и опытный пловец, бросаясь в воду, не думает о движениях, которые он будет делать, коснувшись воды. Привыкший к тяжелой жизни, Звонков не чувствовал в ссылке материальных лишений. Его жизнь в темной бревенчатой избе не была хуже и тяжелей той жизни, которую он вел на воле. Приехав на место, он сразу же начал работать и считался в деревне дорогим человеком. Первое время он даже растолстел: никогда не приходилось ему есть столько мяса. В той же деревне жил еще один ссыльный, большевик Бахмутский — ученый человек, окончивший философский факультет. Звонков проводил с ним долгие вечера; они разговаривали, читали, занимались политической экономией. Они были очень дружны и за все время поссорились один только раз — из-за случайно попавшей к ним газеты: Бахмутский предложил читать ее вслух, но каждому из них хотелось держать в руках газету и смотреть глазами на буквы. Они поспорили, и Бахмутский сказал, что Звонков недостаточно хорошо и быстро читает. Обычно спокойный, Звонков внезапно обругал товарища; тот рассердился, забрал газету и ушел к себе. На следующий день он первый пришел к Звонкову, сознался, что был не прав, и протянул ему руку. Тогда Звонков впервые понял, что ссылка не проходит даром для него: внезапно ноги у него ослабли и, пожимая руку товарищу, он едва не заплакал; странное волнение, умиление, слабость почувствовал он.
Самым тяжелым был последний год. Бахмутский кончил свой срок и уехал в Россию. Жена простудилась и заболела воспалением легких. Звонков положил ее в сани и повез к фельдшеру в соседнюю деревню. По дороге жене стало совсем плохо. Звонков повернул лошадь и поехал обратно; жена умерла на санях, и вместе с ней погиб ребенок, который должен был родиться через два месяца.
Звонкову на всю жизнь запомнился этот страшный путь между деревьями в тишине тайги.
— Маша, Маша? — кричал он, но никто не отзывался.
Он соскакивал с саней, бежал рядом с ними и все звал жену, громче и громче, а вокруг был покой, и ему казалось, что огромные деревья и полуобнаженные крутые скалы, со спины покрытые синим ночным снегом, своим молчанием и неподвижностью вызвали несчастье. Отчаяние охватило его, минутами сознание мутилось, и тогда чудилось, что нет вокруг неподвижности и тишины, казалось — он подрывает динамитом скалы и деревья, бурки рвутся все вместе, и вокруг мелькают рушащиеся в белом дыму стволы деревьев, летят камни… А потом снова он видел покой камня и снега…
Страшно тяжел был последний год ссылки, но он не сошел с ума и не спился, хотя выпивал часто и много. С утра до ночи он работал — чинил охотничьи ружья, очень умело и ловко мастерил рыболовные крючки; ночью он читал книги Маркса, Ленина и Плеханова, оставленные товарищем.
За это время он поседел, хотя ко дню отъезда из ссылки ему шел только сорок второй год.
Чувство радости и печали охватило его, когда он приехал в родные места. Все было таким же, как в дни его работы на Центральной шахте, и все изменилось. Грохот завода, небо, покрытое заревом, подвижный дым, день и ночь, как вечная вода рек, бегущий из высоких труб; силуэты далеких шахт, лачуги, запах серы, глеевая гора, покрытая дымом, — все было таким же, как в тот скучный летний день, когда он сквозь решетку арестантского вагона смотрел на удалявшийся завод, город; степь. Он ходил по улицам, узнавал каждую вывеску, каждое крыльцо. Но где же добрые друзья его, где люди, полные прежней веры и отваги: шахтеры, прокатчики, электрики, старики и молодые, готовившие восстание пятого года? Многих уже не было в живых, многих уничтожила рука Столыпина. На второй день после приезда он встретил старуху Романенко. Они говорили недолго, но Звонков видел, что жизнь обошлась с ней жестче, чем с ним. От Марфы пахло вином, она плохо помнила рабочих, когда-то готовивших оружие, проводивших забастовки и пришедших в морозный день одиннадцатого декабря на Донскую сторону заседать в революционном Совете. Вечером он ждал Степку Кольчугина. Часто в ссылке Звонков вспоминал курчавую голову, скуластое лицо большеротого мальчика, и это воспоминание вызывало в нем чувство умиления. Поджидая Кольчугина, он снова старался себе представить этого паренька, и хотя он понимал, что в комнату к нему должен войти взрослый рабочий-доменщик, ему хотелось, чтобы Степка не изменился, а остался таким же десятилетним взъерошенным мальчишкой. Но Степан Кольчугин не пришел в этот вечер. «С девушкой гуляет в воскресный день», — решил Звонков.
Два дня, проведенные им в родных местах, огорчили его. Многих, кого он рассчитывал встретить, он не нашел. Еще с дороги он написал товарищу, бывшему с ним в ссылке, письмо в Киев по условленному адресу, но ответа не было. А ведь Бахмутский, уезжая, заучил адрес старухи Лахман, у которой Звонков собирался остановиться в случае приезда на родину. Целый вечер просидел он, ожидая кольчугинского Степку. Старуха Романенко обещала его обязательно прислать. Но он не пришел… Не захотел? Поленился? Побоялся? В голову приходили все печальные и невеселые мысли. То вспоминалась деревня, засыпанная снегом, там еще долго будут стоять морозы и выть страшный, сжигающий ветер… Вспоминались одинокие ночи, одноглазый заика-хозяин, пьяница и лгун. Потом он вспомнил, как молодым парнем гулял на Первой линии, ходил с Машей к ставкам, как родилась у них дочь Надька. И от этих далеких воспоминаний больно щемило в груди и становилось еще тяжелей, чем при мыслях о сибирской деревне. И он вдруг понял, что, живя в Сибири, он никогда не думал об изменениях, происшедших на родине, и представлял себе Россию такой, какой оставил ее в дни рабочего восстания.