— Все это обходится ему в ничтожные гроши, — сердито говорил Касьян, — а эффект дает — мое почтенье! Заработок не выше, чем на других металлургических заводах, больничной кассы нет, страхования никакого, несчастных случаев сотни — прямо мясорубка; искалеченные люди выбрасываются с завода без всякой помощи. Вот недавно одному старику токарю раздробило пальцы на правой руке, — его уволили и выдали единовременное пособие — двенадцать рублей! А он на этом заводе работал двадцать шесть лет. Шутка, а? Это приносит десятки тысяч рублей каждый год, а он, сукин сын, отыгрывается на том, что две клячи возят в бочках отработанную воду, и расходует на это тридцать рублей в месяц. Но люди живут в таких страшных условиях, что вот эта вода и десяток бракованных досок им кажутся черт знает чем, и многие умиляются, особенно женщины! Наши газеты попадают к рабочим с огромным трудом, а всякие «Копейки» или «Земщина», «Колокол», «Двуглавый орел» — все это разрешено. Жандармы прямо на почте захватывают наши газеты, а потом — обыск, увольнение, а одного хорошего парня даже арестовали. Недавно мы пустили два номера, и как их читали! Готовили мы забастовку. Меньшевики пошли с нами, ну и, как полагается, в последнюю минуту у них возникли принципиальные соображения: депрессия, мы выводим рабочий класс под удар, поражение обеспечено.
Он говорил быстро, негромко, немного склонив набок голову, не повышая голоса, изредка поглядывая в лицо внимательно слушавшего Звонкова. Казалось, он читал по писаному — так быстро и гладко шла его речь. Потом, вдруг замолчав, он навалился грудью на стол и спросил:
— Что, товарищ Звонков, вы не о таких вещах вели разговоры перед ссылкой?
— Да, немного иначе все было, — сказал Звонков н вздохнул.
— Оружие, боевые дружины, Советы рабочих депутатов, вооруженное восстание пролетариата, а, здорово?
— Да, об этом хлопотали.
— Ну, я вам должен вот что сказать: я вас понимаю, вам кажется — все изменилось, многих боевых друзей нет, бешеные репрессии, волна спала. Да? Товарищ Звонков, это внешние изменения, а задачи те же, что в пятом году. Цека говорит: политика Столыпина в деревне потерпела крах. Виселицы никого не испугали. Рабочий класс не разоружен. Самодержавие не решило ни одного противоречия. Ведь деревня голодает, тысячи людей бегут из деревни, как от могилы. Мы идем к революции. Ленин пишет: революция неизбежна. Ленин говорит: мы идем к диктатуре пролетариата.
— Я знаю, — сказал Звонков, — я это знаю. Вот я и приехал сюда работать. Отдохнул порядочно, а работы хватит. Я духом не упал. Как было, так и осталось. Я это все понял.
И они снова заговорили о заводе и окрестных шахтах, о рабочих, которые должны были еще помнить Звонкова.
Касьян собрался уходить к двум часам ночи.
— Пойдемте за письмом или завтра уже? — спросил он.
— Зачем же завтра, сейчас можно, — сказал Звонков и взялся за шапку.
— Смотрите, товарищ Звонков, необходимо соблюдать чрезвычайную осторожность, тут проклятые условия; а было бы очень печально — шесть лет ссылки и снова провалиться.
— Что ж, об этом думать не приходится, опять же привычка — второй раз легче.
Касьян пожал плечами.
— Знаете, говорят, человека повесили, и он с непривычки дергался, а через десять минут привык и тихо висел. Ну ее к черту, такую привычку.
Они условились встретиться через неделю в аптекарском магазине, где Касьян работал приказчиком, и вышли на улицу.
Через час Касьян в своей комнате писал Письмо жене:
«Можешь понять, мой друг, как не хотелось оставлять тебя одну после похорон Яши, но не мог поступить иначе — тут приехал оптовый покупатель и нужно было срочно ознакомить его с прейскурантом п принимать заказ, но я все время был в Екатеринославе вместе с тобой. Дорогая моя, могу ли я тебе писать слова утешения, когда я сам безутешен. Я всегда мечтал, что наш сын будет жить лучше и легче, чем мы, и я всегда радовался этому и всегда думал об этом, когда наши расставания казались мне особенно тяжелыми, и меня это поддерживало и давало мне бодрость. Будем жить, как жили, будем любить друг друга, будем верить так же твердо. Будем работать, ничего не должно измениться, пусть все идет, как шло. Может быть, ты поедешь к Соне в Полтаву, у них теперь хорошо, и она тебя очень любит, и тебе будет легче с ней…»
Звонков же сидел, подперев скулы кулаками, и плакал, читая затрепанное письмо, написанное его другом в сентябрьскую ночь 1909 года.
XIX
Голова Степана была занята одним и тем же — воспоминаниями о свидании с Верой.
У него было столько необычных, новых переживаний за эти часы, внутри у него все как-то сдвинулось, и ему казалось, что Алексей Давыдович сразу должен был все увидеть и понять. С таким же чувством шел он утром на работу. Ему казалось, и Затейщиков, и Мьята, Очкасов, Лобанов — все, поглядев на его изменившееся лицо, сразу сообразят, что произошло, и покатятся со смеху. Но ни товарищи по работе, ни Алексей Давыдович, к удивлению Степана, ничего не заметили; химик даже не обратил внимания, что Степан не по-обычному рассеян и вяло слушает объяснения. Алексей Давыдович, рассказывая, ходил по комнате, останавливался возле зеркала и на мгновение умолкал, но потом снова начинал объяснять:
— Так вот, изволите видеть, дорогой мой, эта самая сила и называется электричеством. Использовать мы ее используем, но полностью понять ее до сих пор не можем; впрочем, лампочки горят от этого не хуже, трамваи ездят не менее исправно и динамо-машины не хуже снабжают прокатные станы энергией.
Он подошел к окну и, вытягивая шею, посмотрел на дорогу.
— Вот что, дорогой мой, — вдруг сказал он, — давайте сегодня прервем наши занятия. Вы уж меня извините, но, во-первых, у меня голова адски болит, должно быть, я надышался сероводородом в лаборатории, и затем мне нужно еще кое-куда сходить.
Он посмотрел на часы и покачал головой:
— Ого, да, да.
Степан только сейчас заметил на Алексее Давыдовиче новый темно-синий костюм и желтые ботинки «Вэра» с широкими носами. От него пахло одеколоном, а обычно взъерошенные пушистые волосы блестящими аккуратными прядями прикрывали лысину.
«В гости, должно быть», — решил Степан и начал собирать книжки. Алексей Давыдович торопливо рассказывал, какие страницы учебника нужно прочесть, и помогал для скорости складывать книжки и тетрадки,
— Вам далеко? — спросил Степан.
Этот простой вопрос очень смутил химика, он покраснел и невнятно ответил:
— Нет, не особенно, то есть, собственно, далеко, но будет еще одно дело…
В это время в дверь негромко постучали.
— Войдите! — отчаянным голосом сказал химик и, посмотрев на вошедшую в комнату Нюшу, пробормотал: — Ах, это вы, сейчас я соберу белье.
— Здравствуйте, — сказала Нюша.
Степан посмотрел на ее светлые лукавые глаза и подмигнул ей, внезапно охваченный желанием смеяться. Она, сохраняя во всей фигуре своей степенность, стояла у стенки, сложив руки на груди, и поглядывала то на химика, то на Степана.
— Садитесь, пожалуйста, — пробормотал химик, обращаясь к Степану, — это прачка, стирает… Вот сейчас, оно уже собрано.
— Да я ее знаю, — сказал Степан.
— Мы ведь соседи с ними были, — объяснила Нюша и, обращаясь к Степану, спросила: — Мать как?
— Мать ничего, теперь дома находится, — ответил Степан и отвернулся. Неудержимо хотелось смеяться от одного взгляда на растерявшегося химика и чинную Нюшу с веселыми глазами. Боясь не сдержаться, он торопливо взял книжки и пошел к двери.