— Ты, Степа, подожди, — остановила его Нюша, — я вот только возьму белье, и вместе пойдем.
— Как? — удивленно спросил Алексей Давыдович и, приподняв голову, посмотрел на Нюшу.
— А вот так, — сердито сказала она и повела плечами. — Да вы скоро там? Сказали — собрано, а все не соберете.
Химик, держа в руках перевязанный бечевкой пакет, сказал:
— Да вы останьтесь немного, ведь пересчитать нужно, проверить…
— Ничего, у вас ведь записано, я вашему счету верю, — сказала Нюша и взяла пакет.
— Алексей Давыдович, я послезавтра к вам, до свиданья, — сказал Степан и быстро пошел вниз, заглушая глупый смех нарочитым грохотом сапог по деревянной лестнице.
На улице его догнала Нюша.
— Подумаешь тоже, — сердито говорила она, шагая рядом со Степаном, — стыдно ему, видишь, стало, барину; то все звал, а то при тебе застыдился, объяснять сразу стал: не думай, говорит, Степка, это прачка, белье ко мне ходит стирать…
— А зачем стираешь, ты ведь одна, что, тебя больница не прокормит? — спросил Степан.
— Отчего ж не стирать, у меня такая работа — двое суток дежурю, сутки гуляю; скучно, вот и беру работу.
Она оглядела Степана и удивленно сказала, покачав головой:
— Вырос ты, прямо первый кавалер, ей-богу… Нет, верно, счастье, думает, мне большое. Я и не такое счастье видела, от меня еще ни один мужик не отказался. — Она вдруг рассмеялась и сказала: — Нет, вру, Кузьму ты помнишь?
— Как же. Так ты ж с ним гуляла?
— Не-е, это я от досады бабам говорила, а он чудной какой-то был: придет, разговаривает, а так ничего. Я спрашивала: «Ты что ж, смеешься с меня?» — «Нет, говорит, чего смеяться?» Его, говорят, повесили, он ведь, оказывается, самым главным был в Горловке.
— Да, я знаю, — важно сказал Степан, — я его сам там видел.
— Вот, вот, а этот воображает с себя, объясняет сразу: «Стирает она, за бельем пришла…» Тьфу!..
Она внезапно остановилась и спросила:
— Слышь, Степа, это не ты вчера у пахаревской Веры был?
Степан страшно смутился и, отворачивая лицо, сказал:
— Что ты, у какой это там Веры?
— Ей-богу, ты, я ведь видела! Соседка прибежала, говорит: «Пахари на рудник поехали, там к Верке какой-то пришел». Мы стали сторожить, только не рассмотрели хорошо, темно уж было. Соседка говорит: «Это Паша бутовский», я говорю: «Нет». Ей-богу, ты был!
— Врешь ты все, — сказал Степан и, резко повернувшись, пошел в сторону своего дома. Он условился встретиться с Верой после гудка на ночную смену, а перед этим решил пообедать и сходить в город к Звонкову.
Он быстро шел по дороге, чувствуя, как горят щеки после смутившего его вопроса Нюши, и, стараясь думать о химике, чтобы мысли о чужом конфузе поскорей вытеснили неловкость, происшедшую с ним.
— Вот это Галилей, — прошептал он, — с Нюшей гуляет. Да, Галилей, Галилей, — насмешливо повторял он и подумал: — «Все люди как люди: обыкновенные».
Трезвость пришла к нему в этот день. Все тронутое таинственностью, все, что манило и вызывало радостное биение сердца, исчезло, как призрачный мир туманного рассвета исчезает при спокойном дневном свете. Там, где в неясном полумраке рисовались узорчатые стены темно-зеленого камня, чудесные постройки, пугающие и манящие чудовища с протянутыми к небу лапами, среди которых путник двигался, ощущая трепет и радостное ожидание все новых и новых чудес, вдруг подул ветерок, унес клочья тумана, солнце осветило широкую долину, ряды невысоких елок, несколько деревьев, поваленных ночной бурей, два-три обгоревших пня и ровную, спокойную линию слияния коричневой земли с светлым простором неба.
Вся жизнь лежала перед ним, простая и суровая; он впервые подумал о ней спокойными мыслями взрослого человека. И мысли эти не вызывали радостного кружения головы и тревожного сердцебиения. Он думал, что Веру взять к Романенковым нельзя: очень уж тесно. Хорошо бы нанять квартиру поближе к заводу, поселиться вместе с матерью и Павлом; мать занялась бы хозяйством, а Вера сможет продолжать работать на заводе, — перед ним встал длинный ряд однообразных дней упряжек, и он невольно провел рукой по щекам и подбородку. Ему показалось, что лицо обросло бородой. Если мать перестанет стирать белье, то денег будет меньше рублей на десять — пятнадцать, а на одного человека в семье станет больше, — значит, не обойтись без того, чтобы Вера работала. А тут еще дети, наверно, начнутся.
Ему стало смешно и неловко, он ухмыльнулся и сплюнул.
«Химик-то! Вот не думал, чтобы с ним такой случай произошел… А то взять да уйти?..»
Но трезвые мысли сразу же перебили.
Куда? Голодуха… Каждый день у завода стоят толпы мужиков из голодающих губерний, просятся работать. Да и не уйдет он никуда с завода. Да и зачем уходить? Нет, никогда он не уйдет отсюда. Скорей, возможно скорей нужно нанять квартиру, — пришел вечером, и спать легли…
Он подошел к дому и у ворот встретил мать.
— Ты куда, домой или из дому? — спросил Степан.
— В лавку, гости к нам пришли, — сказала Ольга, — уже давно сидят, тебя ждут.
«Вера, что ли, — подумал Степан, — или Пахариха с мужиком своим? Вот история!» И, не спрашивая ни о чем мать, он торопливо, чувствуя неловкость, пошел к дому. «Ишь ты, сразу как, и подумать не дали, — взволнованно и раздраженно думал он, проходя через сени, — заспешили, вот тоже!»
Он вошел в комнату и опешил. За столом сидел незнакомый человек в черном пиджаке, в синей косоворотке, большой, темнолицый, с коротким ежиком волос над широким морщинистым лбом. Несколько мгновений он внимательно и зорко оглядывал Степана, и Степан, растерявшись, смотрел на него. «Может быть, мастер с Макеевского завода?» — подумал он.
XX
— Что ж вчера не пришел? — спросил гость и добавил: — Не узнаешь? Да и я бы не узнал, как раз в два раза больше стал.
И только Степан услышал его глухой, спокойный голос, как сразу же узнал и вспомнил.
— Я говорил, что узнает! Я прямо сказал: узнает, — торжествующе сказал с печки дед Платон.
— Да, серьезный молодой человек, — сказал Звонков, разглядывая Степана.
Странное смешение чувств произошло в Степане. Воспоминания о человеке, стоявшем перед ним, были связаны с порой рабочего восстания пятого года.
Каждый прожитый год отделял Степана все дальше от того времени, и хотя воспоминание становилось со временем обаятельней, оно теряло вещественность своей связи с жизнью, уже не вмешивалось в жизнь, а поднялось над ней, существовало, как существует сказка. И должно было случиться, что в день, когда Степан поглядел на мир сухими глазами взрослого человека, в день, когда сама любовь предстала перед ним в суровых житейских одеяниях и принесла с собой трезвость, сказочный человек, поразивший его детское воображение, вновь стоял перед ним, смотрел на него, держал его руку в своей руке…*****
— А ну, давайте я с печки слезу, — сказал дед Платон.
Степан протянул ему руку, и дед, сердито сопя, стал спускаться вниз.
— Легче, легче, — говорил он, но только ноги его коснулись пола, раздраженно сказал: — Пусти, чего держишь.
Степан переглянулся с Звонковым, и тот улыбнулся весело и лукаво и быстро подвинул табурет старику.
— Думаешь, я совсем обессилел, — говорил дед Платон, кривясь от боли, — нет, вот когда случай на доменной вышел, я до самого завода бег. А тут уж такой гость почтенный, как с ним не посидеть за столом.
— Марфа где? — спросил Звонков.
— В городе, и Павлик с ней пошел.
— Это какой же Павлик? — спросил Звонков.
— Брат мой, седьмой год ему, — сказал Степан, — он как раз в то время родился.
— Так, — сказал Звонков и опять улыбнулся.
Ему было удивительно хорошо в этой большой полутемной комнате, приятное чувство покоя и тепла, возникшее в нем с минуты прихода в дом Романенковых, росло и крепло. И высокая красивая женщина, встретившая его сдержанным, полным достоинства поклоном, и старик шахтер, слезший с печи, и спокойный полусвет, узелок рабочей одежды, висевший на стенке, — все было ему таким близким и родным, что невольно показалось, будто он пришел домой после работы на Центральной шахте. Он поглядывал на Степана и, улыбаясь, повторял про себя: «Вот он, сынок, вырос». В сердце его шевельнулась гордость, когда старик стал рассказывать, как Степан вытащил трех отравленных из газопровода и какой он ученый.