Она была совсем маленького роста, худая, большеносая, точно зверек в синей юбочке, ставший на задние лапки. Рядом с ней стоял мальчишка, очень похожий на нее лицом.
— Проводи к квартиранту, — сказала женщина мальчику, и он быстро затопал ногами в новых хромовых сапожках.
— Как копытами, — сказала, смеясь, женщина, — сегодня на базаре купила.
Мальчик остановился перед дверью, нахмурился и сказал:
— Издесь.
Степан постучал.
Мгновение он оглядывал хозяина, тот — Степана. Иван Макарович был человек лет двадцати восьми. Волосы его, довольно длинные, зачесанные на пробор, спускались пониже ушей. Большой нос и веселые глаза, шея белая, как у полной женщины, воротник косоворотки открыт. Несмотря на сильное волнение, Степан подумал: «Вот это отец дьякон!»
— Что скажете хорошего, молодой человек?
Степан быстро, не обычным своим голосом, а тем, который самому слышен, проговорил:
— Схимник привет прислал тетке Даше, велел съездить к вам и забрать чемодан красный с зеленым замочком.
Хозяин слушал с удивлением, и Степану стало страшно, как бы Иван Макарович не расхохотался: «Ты что, дурака строить пришел, какой зеленый замочек, какой Там еще схимник?»
Но Иван Макарович серьезно сказал:
— Садитесь, товарищ, отдохните. Вас кто послал — тетка Даша? Где она живет?
Глаза у него перестали смеяться, а взгляд стал тяжелый, беспокойный, когда он вдруг оглянулся на дверь и прислушался к шуму в коридоре. Он кивнул, выслушивая ответы Степана, и вышел в соседнюю комнату. Нет, какая уж там игра. В жизни нет ничего серьезней, чем вот это: политические дела!
Степан оглядывал комнату и соображал: книг — много, к стенке прибиты чертежи на синьке, возле шкафа — высокие сапоги. Должно быть, инженер или техник горный. Его всегда это удивляло и смущало: люди связаны таким глубоким, душевным делом, отвечают и головой и вольной жизнью, а друг друга даже имен настоящих не знают, как кого зовут. Один — Схимник, другой — Касьян, третий совсем женским именем зовется: Даша. Вот же рассказывал Звонков, что никто не знает настоящего имени Кузнецова, знаменитого оратора, которого казнили в одну ночь с Ткаченко-Петренко за участие в горловском восстании. Зубарев — кличка, Кузнецов — кличка, Марк — еще кличка ему, а фамилии уже не узнать. По обличью еврей, а кто и что — неизвестно. Член рабочей социал-демократической партии — вот это известно.
В это время вошел Иван. Макарович, неся в руке деревянный, с облупившейся красной краской сундук. С такими сундуками на шахту приезжают деревенские мужики. Он осторожно, видимо, с усилием, так как белое лицо его покрылось краской, поставил сундучок на пол.
— Вес весьма и весьма солиден. Вы как, товарищ, предпочтете — отдохнете или сразу? — спросил он.
— Зачем отдыхать, пойду сразу, — ответил Степан.
— Всего вам хорошего, счастливого и легкого пути, — сказал Лугинин и пожал руку Степану.
Они поглядели друг другу в глаза и одновременно улыбнулись.
Степан быстро шагал по улице в сторону извозчичьей биржи.
«Чемоданчик! — подумал он, во второй раз меняя руку. — Хорошо бы уголь, а то свинец, дай бог счастья, металл—посерьезней чугуна. Пожалуй, я раньше искрошусь».
Извозчики в один голос заявляли одно и то же:
— Проходи, проходи, тебе но по карману,
— А сколько? — спрашивал Степан.
— Три рубля заплатишь?
— Полтинник цена.
— Ну и езжай за полтинник.
Извозчики считали, что парни с деревянными сундуками могут ходить пешком, и им даже было неловко возить сезонного рабочего, мужицкого парня, приехавшего из голодной деревни заработать на хромовые, «стеклянные», сапоги и «серую лошадку».
Извозчики — люди с достатком — считали унизительным ради «пантюхи» из Орловской или Смоленской губернии с красным сундуком гонять лошадь в Юзовку, нарушать приятную беседу. Счастье в полтиннике небольшое. Степан обошел весь ряд. И молодые парни с башлыками, и пучеглазые усачи в круглых кубанских шапках, и заросшие колючими бородами сивые старики со светлыми, пристальными, как у хищных кошек, глазами назначали нелепо высокую плату: по три рубля, по три с полтиной.
Когда Степан пробовал торговаться, они злобно говорили ему:
— Проходи, пешком дойдешь.
Маленький бледнолицый паренек шепотом советовал Степану:
— Ты торгуйся с ними, лютые люди.
Степан остановился, раздумывая, среди площади, и тотчас у самых ног его зашумели воробьи, пирующие среди шаров навоза.
«Заплатить три рубля? Но деньги-то эти не простые. Партийные!»
И он пошел в Юзовку пешком. Спускаться с горы было довольно легко. Только в тенистых местах ноги скользили по грязному льду, и приходилось идти очень осторожно; от этого устали колени и начали болеть икры. Степан прошел около версты. Теперь он уже поднимался по грязному склону холма, тяжело дыша; он обтер лоб и подумал: «Ну и ну». Взобравшись на холм, Степан остановился, снял шапку и вытер пот; на этот раз у него не только лоб, но и голова, волосы стали влажными. Перед ним лежала степная дорога, раскисшая, вязкая, в больших желтых лужах, рябых от ветра. Степан поставил сундук на землю и постучал по крышке пальцем.
«Пуда четыре, а то и все пять», — подумал он. Макеевский завод стоял рядом, словно Степан не прошел тяжелого куска дороги, а впереди столько было еще пути — первый мостик, второй мостик, потом снова железный мостик, потом полотно железной дороги, потом лишь шахта 4/5, а там еще сколько до города идти, а по городу тоже немало — за завод! А ведь с этого места второго мостика даже не видно, а от первого мостика до второго не меньше, чем четыре версты ходу.
Он снова оглянулся на Макеевку. Вон церковь, а влево от нее — извозчичья биржа. Он взвалил сундук на плечи и пошел, глядя в землю, выбирая дорогу посуше. Сундук сильно давил ребром своим на плечо, но Степан не раздражался против ноши.
Солнце светило ярко, и в воздухе, когда стихал холодный ветер, чувствовалось тепло. Земля, жирная, нагретая, казалось, обманывала своей неподвижностью; мысль угадывала под ее покоем победное движение миллионов трав, степных растений, уже живущих, сосущих соли, упругих, настойчивых, сильных, готовых вырваться на поверхность.
Вот точно в такой весенний день они вышли с Верой гулять к ставкам, и Вера положила его ладонь к себе на грудь. Потом он шел за ней, смотрел на ее ноги, на ботинки с красными ушками, и сердце у него билось еще сильней, чем сейчас, и задыхался он, хотя и не нес сундука со шрифтом. Когда это было? Восемь, десять лет тому назад? Солнце стояло в небе, он выходил на двор и, вспоминая урок Алексея Давыдовича, старался определить, скоро ли стемнеет. Потом они сидели возле печи, и он чистил кирпичом нож, сковороду, и ее лицо было совсем близко от его лица. И воспоминание ожгло его так больно, точно Вера не ушла еще, была здесь, рядом, — ему даже захотелось позвать ее: «Верочка!» В тот день он узнал о приезде Звонкова. Как все изменилось за это время! Сошлись, жили, гуляли, и куда только вместо не ходили, в ресторан даже зашли раз, в Нюшкиной комнате сколько ночей провели! И все кончилось. И только год прошел. Вот спроси тогда: что ровно через год будет? Ясное дело, сказал бы: с женой на базар пошел в воскресенье, отдельную от матери квартиру бы имел. А идет он по степи и несет чемоданчик с тайным шрифтом, а того всего как и не было.
Он решил передохнуть. Выбрал место посуше, поставил сундук, сел на него и начал закуривать. Руки его, привычные к тяжелому труду, перетаскавшие уже много тысяч пудов, слегка дрожали от слишком большого и длительного напряжения, занемевшие пальцы плохо слушались, неаккуратно рвали папиросную бумагу, часть махорки из кисета просыпалась мимо бумажного желобка.
«Это сундучок», — подумал Степан.
Он медленно курил, так что от затяжки к затяжке папироса почти тухла. И хотя он докурил папиросу до самого конца (она уже жгла ему нижнюю губу), усталость не проходила. Дорога сделалась еще тяжелей, совсем испортилась, вытаскивать ноги из цепкой грязи стало очень трудно.
Степану лень было уже выбирать дорогу, и он брел по лужам, медленно щупая сапогами дно и расталкивая густую желтую воду.