— Здравствуй, Абрамище, борода.
— Вот ты какой, Алексей, человек божий.
Они оглядывали друг друга и похохатывали, смотрели на ноги, потом со спины, щупали пиджаки, радуясь, что видятся.
— Маша как? Дочку или сына родила? — спросил Бахмутский.
Звонков не ответил. Бахмутский внимательно посмотрел в его лицо.
— Умерла моя жена, товарищ Абрам, — тихо проговорил Звонков, — вскоре после твоего отъезда, я там ее похоронил, и ребенок не родился — не мучился, а жить бы он не стал: Сибирь! — И внезапно высоким молодым голосом Звонков добавил: — Ох, Сибирь, Сибирь.
Они помолчали. «Утешать нельзя, говорить о жертвах нелепо, он все знает не хуже меня», — подумал Бахмутский.
Он испытывал неловкость, не зная, как поступить, что сказать. Машу, эту увядшую, некрасивую женщину с бледными губами, очень застенчивую и, очевидно, мало развитую, он видел редко — она большей частью болела. Но, видимо, Звонкову, ни разу ни с кем не говорившему о смерти жены, сейчас хотелось рассказать товарищу то, что накопилось в душе.
— Да, брат, — задумчиво проговорил Звонков, садясь в кресло, — умерла моя Маша. А как она плакала, когда ты уехал! Два дня слезами заливалась. «Почему?» — спрашиваю. Молчит и плачет, плачет. Она плакать не любила и, даже когда Надя наша умерла, мало плакала, «Маша, почему ты плачешь?» Молчит! Слушать тебя как любила! Все понимала, я даже удивлялся, — она ведь малограмотная, фамилию, имя подписать могла, читала даже с трудом, печатные буквы только, а беседы наши понимала. Ну, конечно, термины не понимала — экономизм, диалектика, диктатура пролетариата. Это ей было трудно.
И, не останавливаясь, подчиняясь какой-то внутренней связи мыслей, видной и понятной ему одному, Звонков продолжал рассказывать:
— Под конец она уж пельмени научилась лепить совсем по-сибирски. А то ведь ее такой смех вначале разбирал, особенно когда их, мороженые, в кипяток бросали. Она даже одно время есть их опасалась.
Он рассказывал, как жена после его ареста уехала к родным в деревню, возле города Ейска, какое письмо она ему прислала. Она собрала, работая полтора года у помещика, восемьдесят рублей и приехала к нему в ссылку.
Бахмутский слушал его с неожиданно возникшим волнением. Как он мог не заметить, что рядом с ним жила такая хорошая женщина! Он понял и ощутил ее жизнь, жизнь человека — драгоценную, полную необычайных, неповторимых подробностей, жизнь молчаливую, застенчивую, хрупкую жизнь милого человека.
— Очень тяжело, Алексей, очень — потерять такого преданного друга, — сказал он.
— Больно, что напрасно гибнут такие люди; я вот, ты — мы ведь воюем, а их, слабых таких... больно думать, — сказал Звонков.
— Тут ничего не сделаешь, — проговорил Бахмутский. — Какой справедливости ждать от жизни, когда жизнь есть вихрь, как Герцен в «Былом и думах» сказал.
— Это верно, товарищ Абрам.
В дверь постучала Марья Дмитриевна:
— Абрам, к вам.
Это был Касьян.
— Как стекла, хороши? — спросил он, смеясь, крепко тряся руку Бахмутского, и, повернувшись к Звонкову, спросил: — Ты давно уже? Рассказывал о нашем житье-бытье?
— Да, сознаться, пришел порядочно, но ни о чем не говорили. Верно, извини, товарищ Абрам, я тебя не вводил в дело. Твой вопрос меня взбудоражил.
— Ну что ж, — сказал Касьян, — что вы нам расскажете? Мы здесь, верно, в ересь впали, сами того не зная, связи наши с центром скрипят, а с Екатеринославским губернским комитетом мы дел предпочитаем не вести — ликвидаторы чистой воды.
Бахмутский сказал:
— Давайте вот какой порядок: вы сперва расскажите о работе, видно будет, что и как; а то стану вас убеждать, в чем вы сами уверены.
— А может быть...
— Нет, давайте уж так. — И негромкий голос Бахмутского прозвучал сухо и сильно, глаза сердито блеснули.
Касьян рассказывал, и Бахмутский время от времени задавал неожиданные вопросы, которые сердили Касьяна.
— У вас по этому поводу с Алексеем разногласий не было? — спросил он, когда Касьян заговорил о переговорах с меньшевистским комитетом, предлагавшим слить рабочие кружки и организовать единое рабочее просветительное общество.
— Нет, какие разногласия, — сказал Звонков, — кому охота самого себя в мешок засунуть.
— Странный вопрос, — сказал Касьян, — ведь мы большевики, а не ликвидаторы.
Со Звонковым Касьян работал легко и хорошо — у них не возникало трений. У Звонкова точно отсутствовало честолюбие, либо он сознательно приглушал его, — Касьян не думал об этом. Звонков уступал ему во всех случаях, где можно было поспорить: «А почему бы не мне?»
Бахмутский рассказал о прошедшей в декабре 1912 года конференции в Кракове, названной из конспиративных соображений февральской. Он рассказал об августовском блоке ликвидаторов, о том, как расценивает Ленин общее положение в стране, рассказал о растущей волне стачек, об английском рабочем движении, о стачке углекопов, о росте шовинистических настроений в России, о приходе к власти Пуанкаре, на память процитировал несколько резолюций февральской конференции.
— Так примерно я себе и представлял, — сказал Касьян.
— Вот отлично, — ответил Бахмутский.
Звонков рассказал о составе рабочего кружка.
— Есть замечательные люди, молодежь, умная, сильная молодежь, — говорил он и улыбался от удовольствия. — Тут один Степан у нас есть, он еще мальчишкой десятилетним в горловском восстании был ранен, и сейчас его вовлекли; очень зрелого, сильного духа парень. Он помощник горнового на домне, пользуется уважением среди рабочих. Вот о нем можно и Касьяна спросить.
— Да, да, — подтвердил Касьян, — интеллектуально развитый и настоящей пролетарской закалки.
— Как же, — перебил Звонков, — он с химиком заводским чуть ли не за всю гимназию курс прошел — и математику и что хотите. Это — подумать надо! — в таких условиях: при десятичасовом рабочем дне.
Бахмутский и Касьян невольно поглядели на Звонкова.-
— Он сын, что ли, тебе? — спросил, улыбаясь, Бахмутский.
— Не сын, а вот... — И Звонков улыбнулся так широко, что Касьян забыл о раздражении против Бахмутского и проговорил:
— Да, товарищ, хочется очень, чтобы вы выступили перед рабочими.
— Обязательно, без этого не уеду, — сказал Бахмутский.
Собрание состоялось вечером в мастерской у Марфы.
Звонков долго колебался, где устраивать собрание, и наконец решил, что удобнее всего — у Романенковых: дом стоял одиноко, недалеко от проезжей дороги. Придут с разных сторон — из города, из Ларинского поселка, с Донской стороны шахтеры. Посторонних глаз нету, нет ненужных соседей.
Кольчугин взялся подготовить к собранию заброшенную мастерскую Марфы.
VII
Придя с работы, Степан снял замок с двери мастерской. Холодом пахнуло от сырых стен, от потухшего горна, потерявшего запах дыма и угля, пахнущего сырой глиной.
Степан очистил пол от мусора и обрезков жести. Из старых досок, положенных на кирпичи (когда-то Марфа собиралась сложить новый горн и купила воз кирпича), он смастерил подобие скамеек. Оглядывая свою работу, подумал: «Человек тридцать сядут; низковато, да ничего, падать будет удобно, ушибутся не шибко». Подул — изо рта пошел пар. Он принес из комнаты на куске жести несколько горячих углей и положил их на холодную золу уже несколько лет назад потухшего горна. Угли, коснувшись сырого пепла, зашипели и стали меркнуть, покрылись молочной мерцающей плесенью, точно паук оплел их голубоватой паутиной. Степан, нарочно не торопясь, привалил черного угля из ведерка, сунул в угли несколько щепок. Казалось, угли потухли. Он дернул за веревку, мехи пискнули. Он дернул второй раз, третий. Из-под черных углей повалил дым, щепки внезапно вспыхнули, пламя смешалось с жирным желтоватым дымом.