Но его товарищ все время пристально всматривался в Тимошку, не сводя с него глаз.
– Постой! – отвернулся он от приятеля. – А я, малый, ить с батькой твоим знакомый! – сказал он Тимошке. – Где батька твой ныне? Как здравье его?
– Батька здрав, слава богу! На своем учуге красную рыбу ловит, под Царицыном-городом стал. К нам сбирался, товаров бы напасали к торгу!..
Тимошка лукаво стрельнул глазами, повернулся и пошел прочь.
– Постой, малый, постой!
– За постой платить, а мне недосуг: я в кабак – товары смотреть!
– Коня, что ли, искать в кабаке? – усмехнулся посадский.
– А может, и коновала, как знать! – отшутился Тимошка.
– Да постой, погоди! А батька твой скоро ль к нам будет? Письма не прислал? – добивался посадский.
– Я и сам письмо! – возразил Тимошка. – Батька наскоре будет!
Он зашагал прочь решительным, быстрым шагом.
Первый посадский осторожно мигнул второму.
– Ты ведаешь, кто купец? Батькин сын!
– А кто батька?
– А батька его – всем батькам батька!.. Слышь, в Астрахань скоро будет...
Второй выразительно поглядел в глаза первому.
– Ну?!
Тот значительно подмигнул:
– Вот то-то!
– Идем за ним! – вскинулся молодой.
Шапка-кабардинка с галуном мелькала в базарной толпе. Парень не обманул. Вот он поднялся на крыльцо кабака. Будто на поводу, посадские потянулись за ним...
В ту же ночь оказались прилеплены на столбах по городу «возмутительные» письма.
На столбе у места торговых казней, по письму у градских ворот, по письму по торгам, на крыльце Приказной палаты, у земской избы, у соборной церкви, на воротах у воевод Прозоровского и Семена Львова и у всех стрелецких приказов...
«... А велю я вам, понизовским всех званий людям, бояр-воевод побивать, и голов, и сотников, и дьяков, и ябед да обирать себе атаманов казацким обычаем, кого похотите сами, – читали толпами вслух, прежде чем воеводские сыщики, земские ярыжки и стрелецкие сотники были посланы отрывать со столбов эти письма. – А буду я к вам, астраханские люди, наскоре, и вы бы мне добром ворота отворили, а кто с боярами заедино станет силен, и тому боярская доля – топор да веревка...»
Воевода вызвал в Приказную палату тощего, длинного пропойцу, площадного подьячего Мирошку Зверева.
– Что за слух по торгам?
Подьячий переломился в поклоне.
– А слух, воевода-боярин, таков, что купеческий сын объявился. А будто по правде он не купеческий сын, а Стенькин сын, а Разина-вора. Ходит, коней у татар торгует на целую рать. Смущает стрельцов уходить на Дон да письма прелестные лепит.
Воевода велел схватить молодого купца. Народ искал его тоже по торжищам и кабакам, хотел знать о «батьке».
Прошел слух: «коня покупает»...
И на конном торгу собралась толчея, будто разом вся Астрахань захотела сесть в седла. Окружили какого-то молодого купчишку, который торговался с татарином за коня.
– Он?
– Не он! – вполголоса обсуждали вокруг, подталкивая друг друга локтями.
Двое-трое из волжского ярыжного сброда подошли к нему ближе.
– Ты батькин сынок?
Тот взглянул ошалело полухмельными, навыкате, молочно-голубыми глазами на красном круглом лице с редкой рыженькой бороденкой.
– Я теткин племянник! А ты иди-ка, иди подобру. Вижу – звонарь по чужой деньге... Уходи, а то земских скличу!
Но земский ярыжка вдруг выскочил сам из толпы с двоими стрельцами.
– Вяжите купецкого сына! – выкрикнул он.
Тимошка, одетый в простое рыбацкое платье, глядел из толпы, как ошалелого купчика потащили к Приказной палате.
После того как Тимошка в царицынской тюрьме снял с ног Никиты Петуха колоду, Петух привязался к Тимошке. Никита рассказывал ему о своей любви к стрелецкой вдове и жаловался на несчастную долю. Когда Разин велел Тимошке найти для себя гребцов, тот сразу подумал взять с собой Никитку.
– Собирайся, рыжий, поедем в Астрахань вместе со мной, со своею вдовой миловаться! – позвал Тимошка.
Никита поехал в Астрахань. Вначале он вместе с Тимошкой горел лишь одной мечтой: прийти в город и возмутить его самим, без всякого войска.
Мысль о стрелецкой вдове стала тревожить Никиту лишь после того, как они миновали Царицын, а с приближением к Астрахани Никита не мог уже от нее отвязаться. Марья по-прежнему овладела им.
Они пристали на кладбище у дьячка, у которого раньше скрывался Никита. Отсюда они решили пойти на поиск знакомцев.
Однако в первый же день Никита с утра пустился, прежде всех прочих дел, хоть взглянуть на свою стрельчиху. Он вернулся лишь к вечеру и был совсем убит горем: стрельчиха уж больше полгода сидела в тюрьме.
– Погоди, вот город возьмем – все тюрьмы разроем и стрельчиху твою найдем, – утешил Тимошка.
– Да нече искать. Видал я ее: истощала, бледна да грустна... Кнутом ее били...
– За что же?
– За винный торг, за корчемство! Эх, быть бы богату! – в горе воскликнул Никита.
– Чего бы ты сотворил?
– Дал бы откуп тюремному целовальнику, увез ее да женился и жил бы с ней на Дону.
– Вот батька в город придет – и без денег возьмешь ее из тюрьмы.
– Вон сколько ведь ждать! Она до тех пор помрет! – с тоской воскликнул Никита. – Слышь, Тимоха, – сказал он душевно, – ведь батька тебе на дорогу отсыпал несчетно деньжищ!..
– Сам ведаешь ты, на что дадены батькины деньги! – строго ответил Тимошка и оборвал разговор.
Ночью они ходили лепить по городу разинские письма. Утром Тимошка, одевшись попроще, в рыбацкое платье, пошел слушать «слухов» в народе. Весь город кипел и гудел. Повсюду шли тайные толки о письмах, кем-то прилепленных ночью на людных местах.