Дня через два, когда жизнь в Черкасске начала входить в колею, Разин вызвал Серебрякова, оставшегося войсковым судьей.
– Старой, бери-ка перо да бумагу, станем письма писать, – сказал он. {Прим. стр. 18}
– Куда письма, сын?
– На Волгу, на Яик, на Терек и в Запороги – во все казацкие земли, чтобы с нами шли заедино, – сказал Степан. – Да еще в города – в Царицын, в Астрахань, в Черный Яр, – им велеть воевод гнать ко всем чертям от себя по шее да казацким обычаем выбирать себе атаманов.
– А кто понесет? – заботливо спрашивал старый судья.
– Гонцов у нас хватит! – уверенно сказал Разин.
– А лих его знает, куды задевались перо да бумага, сынку! Да, может, оно и не так велика беда: перо и бумагу мы сыщем, а только я грамоты, сынку, не ведаю... Лих его знает, пошто ты учился!
– Каков же, отец, ты судья, коли «аза» да «буки» не знаешь! – с усмешкой сказал Степан.
– А праведный я судья! Судье правду ведать, а книжность ему на что! – возразил старик. – Покличем-ка краше Митяя: он может.
Еремеев явился. Начались поиски чернил, пера.
– Ну, складывай, что ли, письменный, – сказал атаман, когда разыскали чернила, перо и бумагу.
Когда-то Еремеев, парнишкой, учился грамоте. Дружа с Черноярцем, Митяй знал, что тот из восставшего Пскова писал письма по всем городам с призывом вставать на бояр.
На псковский призыв тогда откликнулись Новгород, Порхов, Печора, Гдов, Остров. Голос восставшего Пскова прозвучал в Переяславле-Рязанском, в Твери, в Клину и в самой Москве. Но уж очень давно Черноярец рассказывал о том, как писали они эти письма. Да и выученная в юности грамота позабылась в походах, и перо не держалось в руке, больше привычной к сабле, мушкету да пике.
Однако атаман глядел на Митяя с надеждой и верой. Нельзя ударить лицом в грязь. Еремеев смело схватил перо, обмакнул в чернильницу, капнул на чистый лист жирную кляксу и замер... Где же найти слова? Как писать? Как тогда говорил Иван? Припомнить бы лучше!
Но память была тупа к книжным словам, а надо было найти их такие, чтобы дошли до каждого сердца...
Степан сочувственно посмотрел на есаула.
– Чего? – спросил он.
– Пособил бы ты, что ли? – ероша свои светло-желтые волосы, жалобно воскликнул Еремеев.
– Да как я тебе пособлю: не больно я грамотен, друже. Может, войскового письменного кликнуть?..
– Куды нам старшинскую рожу?
– А плевать! Укажу – и напишет что надо, а не послушает – башку отсеку!..
Еремеев покрутил головой:
– Не разумеешь, батька! Тут от сердца надо, а не под страхом. Под страхом писать, то никто не пойдет за нас.
– Может, горелки чарку? С ней дума идет веселей...
– Давай!.. – отчаявшись, махнул рукой Еремеев.
Подошли Дрон Чупрыгин, Наумов и тоже склонились к листу бумаги, украшенному густой кляксой, подставили чарки.
– Пиши, Митяй: «Ко всем казакам запорожским, волжским и яицким и всему народу донской атаман Степан Тимофеев Разин с есаулы и с войском поклон посылает», – сказал Степан Тимофеич, держа в руке чарку с горелкой.
– Вот ладно, батька! Да ты, гляди, сам писаря за кушак заткнешь! – воскликнул Серебряков.
– Складно молвил! – одобрил немногословный Дрон.
Перо Еремеева неуверенно ткнулось острым носом в бумагу, легонько брызнуло и поползло, рисуя замысловатые кренделя.
– Пиши дальше, Митя: «Сколь можно боярской и старшинской неправды терпеть и жить у богатых в басурманской неволе!»
Митяй с удовольствием качнул головой.
– Твои слова не гусиным пером писать – золотым.
– А ты забеги к Корниле во двор – там павлины гуляют. Дерни перо да пиши! – усмехнулся польщенный Разин.
Митяй писал.
– "Пришла пора всем миром стать на старшинску неправду по всей казацкой земле, да и по всем городам понизовым согнать воевод и добрый казацкий уряд на правде поставить!" – сказал Степан.
– Ну, уж эки слова не павлиньим – орлиным пером писать! – воскликнул Минаев.
Еремеев писал торопливо. Все следили за его пером, затаив дыхание, и никто не успел коснуться налитых чарок.
По лбу Еремеева струился пот, и крупная капля его упала на лист бумаги.
– Далее так, атаманы, – сказал Еремеев: – «А правда наша казацкая – божья правда. Жить всем по воле, чтоб всякий всякому равен...»
– Складно молвил. Пиши! – согласился Разин.
– "И вы бы, всякий простой понизовский люд, кому от бояр тесно, брали б ружье да шли ко мне, атаману Степану Разину, а у нас в обиде никто не будет и всякому по заслугам..." – подсказывал Серебряков.
– "А вы бы в своих городах воевод да с ними приказных собак побивали!.." – заговорил и Наумов.
– "А стрельцам всех начальных людей – голов и сотников – вешать да между себя кого похотят обирать атаманов".
– "Да и посадскому понизовому люду сотнями обирать атаманов и есаулов, кто люб, и жить по-казацки..."
С десяток ближних к Разину казаков сошлось в войсковую избу, и всякий подсказывал от себя, как мыслил...
Когда письмо было написано и все казаки разошлись, Наумов положил перед Степаном листок бумаги.
– Еще письмо, Тимофеич! – сказал он со злой усмешкой.
Это была перехваченная грамота, которую отправляли домовитые казаки в Москву, к боярину Ордын-Нащокину, рассказывая, что «кагальницко ворье» захватило Черкасск, войсковую избу и все Войско, умоляя прислать царских стрельцов с воеводами, пока донским «лучшим людям» не пришло «пропадать вконец»...
– Схватил ты их? – спросил Разин.
– Самаренин убежал, а прочих схватил, Тимофеич. Объявил по станицам, что утре станем судить и башки посечем. Двадесять человек, все прежне старшинство в сговоре их. Всем башки порубить – остальным острастка!
– Войсковому судье отдай. Пусть во всем разберет...
Наумов возмутился: