Осадные пушки умолкли. Замолк и набат.
Взобравшись на стены, горожане увидели вокруг города, как им показалось, бесчисленное конное и пешее войско. У надолб, невдалеке от стен, развевались разинские знамена. На парусах вверх по Волге шел караван стругов, с которых на город глядели медные пушки.
— Эй, царицынский люд! Слышьте, воля пришла! Секи воевод, отворяй ворота!
— Отворяй ворота, не бойся! Наш батька только бояр побивает! — кричали снизу казаки.
— Мы страшимся, не стало бы худа над нами. Вы нам укрепление дайте, что худа не станет! — несмело крикнули сверху после молчания.
— Опосле проситься к нам будете — батька не примет! — ответили снизу.
Еремеев, ездивший за лошадьми и мясом к татарам, примчался из степи. Он рассказал, что ногайцы кочуют верстах в двадцати от Царицына, но мурза не хочет продать ни коней, ни овец, говоря, что страшится за то государева гнева.
Разин вспыхнул:
— Пойду-ка я сам торговать к собакам! Покажу, кого надобно больше страшиться!
Василий Ус уверял, что если пойти в верховья, то сами крестьяне дадут им хлеба и мяса. Степан хотел ему доказать, что в низовьях Волги войско не будет голодным. Для этого ему нужно было не меньше чем тысяч в двадцать стадо овец. Кроме того, множество нового люда прибыло пешим. Старая казацкая поговорка гласила, что пеший — не воин. Надо было их всех посадить на коней. Тысячи три коней были нужны сейчас же. Разин хотел показать Василию Усу свое уменье воевать, свою пригодность к тому, чтобы стать первым среди атаманов.
Неудача с ногайцами разозлила Степана. Она угрожала тем, что дней через десять войско могло остаться без мяса. Хлеб Степан рассчитывал взять из царицынских царских житниц и из волжских весенних караванов. Но лошади были также нужны, чтобы идти в верховья навстречу Лопатину со стрельцами. Пешая крестьянская масса могла замедлить движение по Волге или отстать. Идти вразбивку тоже было нельзя. Надо было держать все войско в одном кулаке, не давая ему рассыпаться на маленькие, подобные разбойничьим, ватажки.
Степан отправился сам к Василию Усу.
— Лавреич, надобно наскоро мне отлучиться. Возьми уж, прошу, всех моих казаков под свою атаманскую руку, чтоб город в осаде держать покуда — никто бы не вышел с вестью ни вниз, ни вверх, — обратился к нему Разин.
— Да станут ли слушать меня твои казаки? — с сомненьем спросил Ус. — Али нет у тебя своих есаулов!
— Раз я указал, что ты вместо меня остался, то как им не слушать! Ведь бывает — и головы напрочь секу… Уж ты потрудись, атаманствуй покуда.
И, не дождавшись согласия Уса, Степан Тимофеевич оставил его струг, вскочил на седло и, прихватив еще сотен пять конных, кинулся в степь за едисанскими ногайцами.
День шел ленивый и жаркий. Многотысячный табор вокруг Царицына дымился кострами. Многие заезжали по Волге с сетями, варили уху в больших войсковых котлах, те в камышах били из ружей и луков селезней и гусей. Осада велась сама собою.
Ус лежал на прибрежном песке нагишом, подставляя солнцу свое изъязвленное тело.
«И черт нас несет на низовья! — раздумывал он. — Прельстил меня Стенька, собака. От народа уходим! Нам бы к народу ближе, на чернозем, а мы в пески, в соль! Вот кабы лето всегда, да солнышко грело бы, да ходить, как в раю, в чем мать родила, то стал бы я здрав… А так-то страшусь — не сдюжу, помру… Не отдал бы я атаманство Степану. Ходил бы он у меня в есаулах… Уж я бы его подмял!.. А ныне придется мне уступить… Ох, чую, придется!.. Иду как на поводу… Сила в нем молодая. Как старого жеребца, меня взял под уздцы да повел».
В сумерках из царицынских стен вышли несколько горожан. Наумов злился на Разина, что, отъехав из табора, он оставил Усу свое атаманство. «Мужику в есаулы отдал ближних своих товарищей и природных донцов!» — ворчал он про себя.
— Идите к Василию Лавреичу Усу. Батьке ныне досуга нет. Василий нуждишки ваши послушает, — сказал он царицынцам.
«Посмотрим, как ты, мужик, с атаманской справой поладишь!» — подумал он про себя.
Посадские из Царицына поклонились Усу.
— Василий Лавреич, молим тебя: вели выходить нам из стен, воду брать да пускать скотину в луга. Сам ведаешь — вешнее время и корму в стенах никто для весны не припас! — сказали царицынцы.
— Я вам на ворота замков не вешал. Ваш воевода сам запер город. Его и просите, а мы не помеха. Ходите, куда схотите, — спокойно ответил Ус.
— Воевода ить вас страшится: а ну, мол, город станете брать взятьем! А наше-то добро пропадает: мы так всю скотину голодом поморим!
— А вам что воеводу слушать! Сбили замок с ворот, да и полно! — ответил Ус. — А надо нам город взять — мы и так возьмем, замков-то жалеть не станем!
«А не худо мужик рассудил — и Степану Тимофеичу впору!» — про себя одобрил Наумов, уже готовый в душе помириться с Василием.
Перед вечерней зорькой воевода Тургенев выходил на городские стены, глядел на осадное войско, а после объезда стен призвал к себе протопопа и указал отслужить у себя на дому молебен.
Царицынский стрелецкий голова обошел по стенам стрельцов, уговаривая их помнить крестное целование и не поддаваться воровским затеям, но стрельцы опускали глаза и молчали.
— Не ждать нам добра от стрельцов, а пуще того — от посадских, — сказал после этого голова, возвратясь к воеводе.
Ночью царицынцы скопом пришли к воротам, повязали воротников и сами сбили запоры с ворот, а когда рассвело, погнали скотину на пастбище за город и целыми вереницами стали ходить за водою на Волгу. Иные из них шли даже не потому, что им нужно было воды, а чтобы ближе взглянуть на людей, стоявших осадой.
— Вы нас не страшитесь: мы худа вам не хотим, мы лишь боярам недруги! — кричали им казаки.
Первыми поверили оборванные босоногие ребятишки царицынской бедноты. Они прибежали на берег просить у разинцев хлеба. Казаки их угощали похлебкой, лепешками, салом.
— Эй, девки, девки, девицы! Идите к нам женихов выбирать: на всякий нрав — гладки и шадроваты, кудрявы и конопаты! — шутливо кричали казаки девушкам с ведрами на коромыслах.
Никто не лез в город, хотя ворота были отворены. Городские воротники без замков на воротах стояли по своим местам в карауле. Осадное войско держалось под стенами, и было непонятно, зачем оно пришло сюда, чего хотят казаки и чего дожидаются возле города.
— Ну, Василий Лавреич, славно ты их подзадорил на воеводу. Сами сбили запоры. Теперь и без бою — в стены! Велишь, что ль? — спросил Наумов, придя к Василию.
— Я их к тому не задорил. Не надобен им замок, сколотили — их дело. А нам на кой леший город!..
— Да тьфу мне! На кой он мне черт!.. Батька любит владать городами. Воротится из похода — ему бить челом…
— Воротится, то и рассудит. Схочет взять — пусть берет, — возразил Василий.
«С норовом конь! — подумал Наумов. — В открыты ворота не хочет идти!.. Не казацкое дело: стоит у стен, а в стены не лезет!..»
Перед вечером дня через два, когда городское стадо гнали назад в стены и берег Волги оглашался мычаньем коров, когда окрашенные красным отблеском зорних облаков царицынские башни, отражавшиеся в трепетной ряби темнеющего течения Волги, начали подергиваться свинцовым налетом сумерек, несколько человек стрельцов и посадских вышли из города и спустились в казачий стан. Они принесли с собою вина, угощали казаков. Запорожцы рассказывали им, как вся Украина разом повстала под единой рукою Богдана Хмельницкого.
— Ваш донский Стенько не плоше Богдана нашего. Такий атаман всем волю здобуде, — уверял царицынских горожан и стрельцов атаман Хома Ерик.
В это время примчался из степи Степан Тимофеевич. Он осадил своего коня у костра и лихо спрянул с седла.
— Андрий, бисов сын, ты горилку пьешь! А где ж моя чарка?! — воскликнул он, обратясь к Бобе, и по голосу было слышно, что он с победой и с хорошей добычей.
— Як поладил с мурзою, Стенько? — спросил Боба.
— Шесть тысяч забрал полоняников, три тысячи лошадей да овец тысяч тридцать, — с похвальбой сказал Разин. — Едисанский мурза дурак: не хотел торговать. В полон и его захватил. В полону он признался, что ему астраханские воеводы с нами торг вести не велели. Мол, Стенька богатых шарпает, что русских бояр, что татарских мурз — ему все едино! А я ему: «Был бы ты, мурза, не болван — и за все бы сполна я тебе заплатил, а ныне улусы твои погромил, жигитов твоих ясырем забрал, коней и овец отгоню отгоном и тебя самого в колодках гребцом посажу на моем атаманском струге». Заплакал… Куды ему, толстопузому, во гребцах!.. Пустил я его к чертям, а татарам его объявил: мол, были бы вы с деньгами, да ваш мурза не схотел подобру… Ну, тут они его и засекли камчами[7]… Палачам лихим впору, как били, аж жалко пузастого дьявола стало… Ну, туды ему и дорога… Народ распалился…