— А дай его мне! Ну-ка дай!..
— Отойди-и!..
Столкнулось железо с железом, раздался короткий выкрик, утонувший во многоголосой буре.
Воеводскую спину и плечи обдало жаром. Пот покатил по спине, по лицу, но боярин сдержал волненье, заметив, что сотник с ним рядом дрожит, как в трясухе…
Прозоровский при свете факелов узнал Чикмаза.
— А дай-ка сюды мне пистоль! — решительно прошептал он сотнику.
— Не надо, боярин, голубчик, не надо! Давай лучше так, сойдем на зады! — залепетал перепуганный сотник, стуча зубами.
— Дай пистоль, говорю! — зарычал воевода, уверенный в том, что, убей он Чикмаза, вся эта толпа шарахнется в темную ночь, побежит и рассеется.
Он повернулся к сотнику, но тот вдруг куда-то пропал.
— Стрелецкие деньги давай, воевода! — кричали снизу.
Боярин не выдержал бессильного бешенства. Высунувшись в слуховое окно с чердака, задыхаясь от злобы, он выкрикнул:
— Шишку с маком! Не дам ни деньги, воровской сброд! Не дам!
— Врешь, отдашь! — крикнул голос.
— Ан не дам! Ан не дам! — не помня себя, визгливо, как баба, кричал Прозоровский, до пояса вылезая из тесного чердачного окошка.
— Собака в конуре, робята! — выкрикнул кто-то снизу.
Он рассмешил толпу.
— Давно бы откликнулся, воевода! Ладом тебя звали сперва, — сказал Чикмаз. — Не дашь денег — дотла разорим.
— Раздайсь! Раздайсь! — послышались громкие выкрики, и словно какой-то смиряющий ветер пронесся по площади. Толпа приутихла. Умолкли удары в дверь. Карета с факелами, запряженная четверкой митрополичьих коней, остановилась невдалеке от воеводского дома.
Старик с седой трясущейся головой — митрополит Иосиф — вышел из колымаги.
— Чего вы, бесстыдники, ночью шумите! — как детям сказал он стрельцам, и на утихнувшей площади негромкий старческий голос его был явственно слышен.
— Воевода нас голодом держит, владыко!
— Год жалованье не хочет платить!
— Вели нам отдать стрелецкие деньги! — жалобно заговорили стрельцы, будто и не они лишь минуту назад рубили воеводскую дверь.
— Поговорю я боярину воеводе. Идите-ка все по домам. Ишь, как тати в ночи, сошлись! — пенял старик, проходя сквозь толпу. — Кто же ночью вам станет платить! И денег-то ночью не видно, а деньги счет любят!.. Идите покуда…
Толпа раздавалась, давая митрополиту дорогу к крыльцу. Стрельцы на его пути подставляли горстками руки и склонялись под благословение.
Торопясь опередить митрополита, воевода спустился вниз, натолкнулся на затаившегося сотника и послал его отпереть двери, а сам кликнул слугу зажечь свет в дальней горенке. Трясущийся старикашка благословил боярина.
— Вешать мятежников, отче святой! Всех их вешать! — рычал воевода, мотаясь туда и сюда в тесной комнатке, и бородастая тень его от мигающей тусклой свечи дергалась и плясала на потолке. — Мятежом ведь пришли к воеводе, к боярину царскому, мятежом!..
— Кроток и милостив будь к ним, Иван! Господь любит кротких, — увещевал его митрополит, словно в самом деле воевода был в этот час в силах кого-нибудь миловать или казнить. — Уплатить ведь им надобно деньги, боярин Иван. Не противься. Смутное время пришло. Не задорь народа. Надобно деньги отдать…
— Шиш отдать им! — воскликнул боярин. — За то, что они меня лают бесчестно да топорами двери секут?!
— За шум наказуй, когда время придет. А ныне добром с людьми надо. Ты деньги отдай, — повторил старик.
— А где я возьму? — огрызнулся боярин. — В Приказной палате и денежки ломаной нету!..
— Из монастырской казны ссужу, — заикнулся старик.
— Взаймы для воров?! Пусть ведают дети собачьи, что надо с покорством идти, а не смутой! — стоял на своем воевода. — Вот князь Семен в город воротится…
— Уймись ты! Не время спесивиться ныне! — отчаянным шепотом прошипел митрополит. — Семен-то у вора! У в-о-р-а! — беззвучно еще раз сказал он.
Шепот его прозвучал, как гром… Воевода смотрел на него растерянно, не понимая страшного значения сказанных им слов…
— Как же так… для чего? — прошептал он беззвучно в лад старику. — Куды ж он?..
Темные пятна плыли перед глазами воеводы. Остановившимся взором глядя куда-то сквозь старца, заикаясь, он прохрипел:
— А войско?.. Где войско?..
Митрополит молча значительно посмотрел на него и развел руками, словно не в силах сказать всего, что стряслось…
— Что врешь?! Что ты врешь?! Как тому совершиться?! Не может! Четыре тысячи лучших стрельцов… пушки… ядер довольно… Не может! Не мо-жет!
Воевода, забывшись, схватил старика и тряс его так, что всегда дрожащая голова митрополита Иосифа безвольно замоталась туда и сюда…
— Не кричи! Не кричи ты! Отчаянность губит людей!
— Казнить его за измену, повесить! — в бессилии простонал воевода.
— Грешно, Иван, — остановил его старец. — Князь Семен в сей час, может, мученическую кончину примает, а ты — эко слово!..
— Нет, вре-ешь! Он кончины не примет! Он к дружку своему подался! — отчаянно прохрипел Прозоровский. — Собака изменная, падаль, вор, бражник бесстыдный! На дыбу его потяну! На стене городской на потеху всей черни повешу!
В окошко горенки, еще по старинке затянутое пузырем, со двора застучали, раздался шум, свист во дворе…
Митрополит и боярин вскочили с мест.
— Во имя отца, и сына, и духа святого! Уймитесь вы там, озорные! — воскликнул митрополит. — Я иду к вам! Идем со мной, сотник, — позвал он и, на ходу благословив боярина, вышел из горницы.
Погасив свечу и на цыпочках выбравшись в большую комнату с выбитыми стеклами, воевода смотрел на темную площадь, куда вышел старик.
— Слушьте меня, государевы ратные люди! — внятно сказал митрополит.
Толпа приутихла. Как вдруг, нарушая наступившую тишину, из соседней улицы донеслись пронзительный визг и топот коней. На бешеной скачке, роняя с пылающих факелов искры, как ветер, примчалась на площадь полсотня черкесов во главе с князем Михайлой. Они летели, будто на крыльях, в распахнутых черных бурках. У каждого при седле, под коленом, мушкет, с другой стороны лук и за спиною стрелы, у пояса гнутая сабля, в руках были плети…
— Секи их! Хлещи их! Топчи-и! — голосил воеводский брат, на всем скаку, впереди черкесов, врезавшись в толпы стрельцов.
Крики ужаса, стоны раздались из-под копыт лошадей…
Закрывая глаза от плетей руками, закинув на головы подолы кафтанов, люди разбегались по темной площади в разные стороны.
— Стрельцы! Не сдавайся! Стрельцы-ы! — призывал Чикмаз, стараясь сдержать убегающих.
Несколько человек сбились возле него с топорами, лопатами, копьями. Черкесскую лошадь кто-то достал копьем…
— Недобитый пес! Подходи, поломаю ноги! — задорно крикнул Никита Петух князю Михайле.
— Черкес-лар! Мушкет-лар-билян! — по-татарски выкрикнул князь Михайла.
Черные всадники мигом выхватили из-под колен мушкеты. Перед этим оружием было не удержать безоружных стрельцов. Толпа остановившихся смельчаков разбегалась по ночной площади. Им вслед раздались мушкетные выстрелы…
— В са-абли! — взвизгнул Михайла и, подняв свой клинок, помчался преследовать убегающую толпу.
Сунув на место мушкеты, выхватив сабли, черкесы пустились за ним…
Площадь вмиг опустела…
Митрополит, стоя на воеводском крыльце, ошалело глядел на эту мгновенную расправу…
Его колымага, громыхая, подъехала к крыльцу. Двое монахов, выскочив из черного ящика, подхватили митрополита под локти, посадили его, как дитя, в колымагу, и грохот колес ее быстро утих. Слышались только стоны помятых конями стрельцов, расползавшихся в улицы, да утихающий лай растревоженных городских собак…
Воевода без сил опустился в кресло. С Волги дуло прохладой. Через разбитые окна тянул сквознячок. Князь Иван снял с головы тафейку, провел по лысому темени потной ладонью и оперся локтями на стол…
Он глядел из окна на темную площадь. Появление Михайлы с черкесами казалось ему минутным мелькнувшим сном. Он смотрел в восхищенье на смелого брата, который так вовремя подоспел… В то же время какое-то тяжелое беспокойство охватило его…