— Князь! Во мне благородное сердце! Я рыцарь! — воскликнул Бутлер.
— И тебя обманули?! Сбежали и бросили! Так? — спросил Прозоровский.
— Князь, я сам…
— Буде врать! — прервал Прозоровский. — Ну что же, теперь уж тебе одному не бежать — пропадешь… Нынче ночью стрельцы убили двоих полковников. Ты теперь будешь полковник. Иди, — отпустил Прозоровский. — Минует мятеж — и напишу о тебе государю, что ты не ушел, не покинул меня в беде…
— Я, князь воевода… — воскликнул Бутлер, прижав руку к сердцу.
— Уж ладно, иди, коль попался… Стой крепко. Авось отобьемся.
— Князь воевода! — несмело сказал Бутлер.
Прозоровский взглянул на него.
— Ты все не ушел? — спросил он с нетерпением.
— Князь боярин! Я мыслю, что нужно простить тех стрельцов, что сошли к казакам. Объяви, что простил их вины, и они, как река, потекут в городские ворота. Ведь семьи у них!..
Воевода мотнул головой.
— Не пущу. Сегодня войдут в ворота, а завтра их вору отворят. Измену с собой принесут… Не пущу! Ты иди…
Бутлер вышел. Воевода остался один, угнетенный, подавленный.
— Тараканы! — сказал он. — Почуют пожар и бегут!.. Наемная рать!.. Лыцари тоже!..
Надо было подняться, выехать на стены вместе с начальниками ратных людей. Но, подавленный всеми событиями, ночным мятежом стрельцов, пленением Львова, воевода сидел недвижно… Слегка приоткрыв окно, он наблюдал из Приказной палаты жизнь города. Прозоровский видел, как стрельцы и посадские сотнями сходятся на работы к стенам, как по улицам проезжают воза со смолой и камнями, изредка скачут десятками в распахнутых бурках Михайлины «звери-черти»…
Митрополичий сын боярский[15] Стремин-Коровин подъехал к крыльцу Приказной палаты, взбежал на крыльцо.
— Боярин и воевода, владыка преосвященный Иосиф прислал меня. Спрошает владыка: гоже ли будет ров с его огородов прокопати да воду спустить из пруда к городским стенам?
Митрополичий пруд был глубок — запасами его воды можно было пополнить обсохший и обмелевший ров возле стен.
— Гоже, гоже! — воскликнул боярин, почувствовав вдруг, что весь город готовится к битве, кроме него одного. Его охватил стыд за свое бездействие. Он вскочил. — Спроси-ка, Василий, владыку, сколько людей ему надобно для такого дела.
— Нисколь нам не надо, боярин Иван Семеныч. Мы сами. Монахи взялись, копают.
— Скажи, я приеду глядеть…
Сын боярский уехал. Но воевода не выехал вслед за ним. Он остался опять в своем кресле.
«Пожалуй, Михайла был все-таки прав, — раздумывал воевода. — Смирил ведь стрельцов! Ишь, идут, ишь, идут!.. И лопаты несут, топоры. И с возами едут. Без всякого шуму».
Дьяк доложил, что персидский посол собрал у своих купцов деньги. Деньги были московского образца. Хотя в Астрахани ходили и талеры, и туманы, и марки, но воевода предпочитал заплатить стрельцам русскими, чтобы они не знали, что деньги взяты у чужеземцев. Он велел выплачивать жалованье тем из стрельцов, кому не хватило утром.
— Персияне и купцы со своими людишками просят пищалей да в караван-сарай пять-шесть пушек. Хотят стоять против воров, — доложил воеводе подьячий по сбору пошлин с иноземного торга.
Воевода сам написал капитану Видеросу, чтобы дать им пищали и от Приказной палаты шесть кизилбашских пушек, в прошлом году сданных Разиным; при этом воевода мысленно утешил себя, что даст чужеземцам в руки не русские, а их же, персидские пушки.
Беспокойная, без спанья ночь вдруг сказалась внезапной сонливостью. Истомленный зноем и духотой предгрозья, Прозоровский, склонившись к столу, задремал…
Его разбудил отчаянный женский визг, возгласы множества голосов. Воевода вскочил, задохнувшись, жадно глотал воздух, схватил со стола пистоль и припал к окну… На площади перед Приказной палатой какие-то две торговки с криком тянули в разные стороны петуха. Гурьба молодых стрельцов, тешась, уськала их дружка на дружку. В злости одна из торговок рванула птицу к себе… И вдруг стрельцы разразились отчаянным хохотом: голова петуха оторвалась. Женщины кинулись в драку. Безголовый петух кувыркался и бился по пыльной улице. На белых камнях мостовой воевода увидел темные пятна крови.
Обессиленный, боярин сел в кресло и шелковым пестрым платком вытер потное темя.
— Еремка, коня! — крикнул он за окно.
Он слышал, как зацокали по мостовой подковы. Поднялся.
— Господи, ну и жара! — сказал он, выходя на крыльцо.
С крыльца Приказной палаты была видна окутанная маревом волжская даль. Чайки носились низко, над самой водой. По небосклону от моря, синея, ползла на город темная туча…
Подсаженный верным Еремкой, воевода тяжко взвалился в седло. Десяток черкесов выехали из-за угла улицы и поскакали за воеводой.
«Михайла велел им меня беречь», — подумал воевода с благодарностью к брату.
С городской стены раздались звуки труб и барабанов. Вдоль стены проходили в лад с музыкой вооруженные персияне. Торговый люд, непривычный к оружию, они не могли удержать выражения довольства своей новой ролью, выступали почти вприпляс. Лица их были радостны, в полном несоответствии с обстановкой.
Воевода, сдержав усмешку, проехал мимо. У городских ворот шли работы. Грязные, как черти, стрельцы, скинув кафтаны, таскали кирпич, месили глину, закладывая ворота словно навек.
— Бог в помощь! — окликнул их воевода.
— С нами трудиться! — насмешливо крикнули из гурьбы привычный народный ответ на это приветствие.
«Может, сей самый в ночи топорком мои двери сек!» — подумалось воеводе.
Навстречу ему ехали англичанин полковник Фома Бальи[16], Бутлер и капитан Видерос. Офицеры были возбуждены. Объезжая стены, они заметили лодку, в которой сидят двое странных людей, не рыбацкого вида.
— А ну-ка, черкес! — позвал воевода.
Черкесский десятник, державшийся в отдалении, подскакал. Воевода ему объяснил, где стоит лодка, велел захватить тех людей и везти их к Приказной палате. Четверка черкесов, взрывая песок, помчалась в волжскую сторону.
У следующих ворот, до которых доехал боярин вместе с иноземными офицерами, шла та же работа: ворота закладывали кирпичом и камнями. Тут же на дне опрокинутой бочки расположились дьяк и подьячий, выплачивая на месте работы стрелецкое жалованье. Стрельцы растянулись длинным хвостом за деньгами.
— Вишь, воевода боярин, и денежки нынче нашлись! — весело крикнул один из стрельцов, скаля белые зубы.
— Вели кабаки отворить, воевода боярин! — попросили стрельцы.
— Не велю кабакам торговать: время ратное нынче, робята. Упьетесь, а кто на стенах стоять будет! — миролюбиво сказал воевода.
— С вином веселей на стенах-то стоять! — отозвался стрелец.
— Ужо вам по чарке велю дать за труд, — сказал воевода и тронул коня.
Один из четверки черкесов примчался сказать, что в лодке пойманы поп и какой-то стрелец, отвезены разом в Приказ. Найденные у них бумаги они привезли с собой.
Прозоровский взял в руки письмо.
«Боярину и астраханскому воеводе князю Ивану Семенычу Прозоровскому от атамана Великого Войска Донского Степана Тимофеева, сына Разина», — прочел воевода. Он оглянулся, не видел ли кто, что написано. На втором письме была немецкая надпись.
— Прочти-кось, Давыд, — окликнул боярин Бутлера.
Тот прочел.
— Сей лист, — сказал он, — писан на капитан Видерос, от донской ватман…
Воевода вырвал письмо из рук Бутлера.
Бутлер растерянно заморгал.
— Еремка, призвать палача во Приказну! — приказал воевода.
Конюх умчался.
Один из двоих пойманных в лодке оказался ссыльным попом Воздвиженской церкви Василием[17], родом — мордовец.
Год назад, когда все астраханское духовенство вышло провожать антиохийского патриарха, который возвращался домой из Москвы, поп Василий, глядя, как целый обоз патриаршей рухляди грузили в морские струги, назвал вселенского патриарха «боярским продажником».
16