— Напрасна обида твоя, боярин! — сказал Одоевский. — Знать, год удался таков воровской! — усмехнулся он. — Годами идет урожай — когда на чеснок, когда на малину. А ныне, вишь, на ворье урожай. Потому и ратных людей не даю. А государю, в его великой печали, мы и с державными нуждами ныне стараемся не докучать. Тут — как совесть твоя дозволит, боярин! — сказал Одоевский на прощанье.
Хитрово уехал.
«Полезет к царю со своим поташом! Терпеньишка нет. Державных забот разуметь не хочет, корысть его так ослепила. А ведь велик человек был…» — с сокрушением подумал Одоевский о Богдане.
Никита Иваныч знал, что государь по такому делу не станет слушать Богдана. Около четырех месяцев уже государь отказывался от всяких дел, погруженный в печаль, размышления, чтение и церковные службы…
В январе неожиданно заболел и умер в юном возрасте любимый сын государя, наследник престола Алексей Алексеевич[23]. Знавший несколько языков, изучавший науки, способный, живой, он был надеждой царя. И после его неожиданной смерти, угнетенный, убитый горем царь не хотел заниматься никакими государственными делами, тосковал и вздыхал, молился, забыл любимые потехи и развлечения. Сокольничий двор был в забросе. Над дворцом царила печаль. Царь ходил ко всем церковным стояниям, служил панихиды, в слезах падал на пол, когда священник во время обедни поминал «новопреставленного наследника царевича Алексея».
Единственным человеком, с которым царь охотно проводил время, был новый царский любимец — Артамон Сергеевич Матвеев, воспитатель покойного царевича, старший товарищ его и учитель, книжный человек не высокого рода, сын думного дьяка…
Приближение Артамона к царю произошло неприметно. Никому и в голову не приходило, что приближенный после смерти царевича, его воспитатель может настолько увлечь царя и стать его первым любимцем… Незнатное происхождение нового царского друга раздражало бояр, но назло нелюбимому Афанасию Ордын-Нащокину бояре благоволили к нему, и, чтобы не выделяться из всех, не показать своей ревности, Афанасий Лаврентьич вместе со всеми выказывал к нему самое дружеское расположение и говорил о нем только добрые речи…
Однако не далее как вчера Ордын-Нащокин приехал к Одоевскому не в прежнем ясном расположении души. Вся прежняя уверенность его куда-то пропала, он был растерян, заискивал и явно нуждался в союзнике… Он рассказал, как пришел к государю с вестью о неожиданном повороте дел на Дону, где Разин свалил атамана и захватил власть над казачеством. Афанасий Лаврентьич просил государя созвать бояр для совещания о тех мерах, какие должны быть приняты срочно. Но государь встретил старого друга холодно.
— И прав был покойник Алмаз Иваныч, — сказал он. — Надо было прошлый год разбить воров в море, не допустив их на Русскую землю ногою ступить. А ты мудрил, мудрил, Афанасий. И старика вогнал в гроб, и на Дону вскормил смуту… А теперь, вишь, ко мне! А пошто ко мне? Неужто царское дело воров побивать?! И что-то я на Дон полезу. Ты сказывал прошлый год, что твоим старанием воеводы сядут над казаками… Сам и справляйся, боярин!..
Ордын-Нащокин сказал Одоевскому, что хочет на случай построить на Волге у Нижнего сотню стругов: пятьдесят из них волжских и пятьдесят мореходных.
— Как бы не промахнуть нам с ворьем. Вдруг они снова полезут на Волгу, то быть бы готовыми к встрече. А ты мне, Никита Иванович, боярин, снастить струги пособи. Сказывал ты, что не хуже голландских дашь снасти. Давай и смоленых и белых на все сто стругов. Тотчас домой накажи, чтобы слали, не мешкая, в Нижний на пристань.
— А парусные холсты? — только заикнулся Одоевский.
— На сто стругов всю снасть — и паруса, — согласился Ордын-Нащокин.
Оказывалось, что казацкое воровство тоже может стать выгодным делом.
Одоевский целую ночь не спал и все подсчитывал, сколько возьмет он прибытков на продаже для царских стругов пеньковой оснастки и парусов.
«Небось Афанасий Лаврентьич и себя не обидит в том деле: якоря на заводах новогородских гостей станет делать, а с них-то доходец ему же!» — размышлял про себя Одоевский.
Утром, читая письмо казанского воеводы о том, что чуваши убили ясашного приставка, Одоевский думал, что, отправляя отписку в Казань, он сумеет заслать по пути письмо в свою вотчину, сыну Феде, чтобы грузил на ладьи и гнал скорым делом вервье и парусный холст в Нижний к пристани.
По отъезде Хитрово князь Одоевский задумался над этим письмом к сыну. Он даже не слышал, как постучали в дверь. Подьячий просунул испуганное лицо в щелку, приотворив самочинно двери.
— Боярин, там человек… Там попович тебя спрошает, — оторопело пролепетал он.
Одоевский увидел за спиной подьячего знакомое лицо Васьки, поповского сына из своей вотчины. Поп не раз просил его взять младшего сына в подьячие, и боярин ему обещал устроить поповича в Москве. Увидев его, боярин поморщился: поп — в вотчине человек полезный, отказывать ему не хотелось, а подьячих и тут доволе, чтобы еще привозить!..
Никита Иванович тут же подумал, что точас пошлет поповского сына домой с письмом да кстати велит ему провожать из вотчины в Нижний товар для царских стругов.
— Ну, зови, — милостиво согласился боярин.
Попович вошел в горницу и тут же, перешагнув порог, повалился боярину в ноги.
— Батюшка наш, боярин, отец родной, смилуйся. Рад бы я с доброю вестью к тебе, да бог не хотел того… что, горемыкам, нам делать, такая беда сотряслася!.. — вдруг завопил по-бабьи попович.
«Недобрые вести… беда… горемыки», — мелькнуло в уме боярина. В недоуменье он посмотрел на Ваську, продолжавшего валяться в ногах на полу.
— Все, все в руках божьих, — пробормотал он. — Поп, что ли, помер? С чего? Ведь здоров был намедни!..
— Хуже, батюшка наш, государь наш, кормилец боярин! Батюшка жив, а сыночек твой, князюшка наш-то Федорушка Никитич…
Попович затрясся всем телом, с рыданьем схватив боярина за ногу. Одоевский ошалело вскочил с места, толкнул его сапогом.
— Чего ты плетешь, неразумна скотина, чего? Толком сказывай, дьявол, собака!..
Кособочась, кося глазами, с искаженным от смятенья и злобы лицом, подскочил он к поповичу, который от страха лишился речи и только шлепал губами, силясь выговорить хоть слово.
Дрожащими руками боярин поднял от пола его лицо, заглянул в глаза и, ничего не расспрашивая больше, вдруг закричал диким голосом…
Неделю подряд сидела Боярская дума…
Началось все с того, что боярин Одоевский прискакал к государю в Коломенское, дождался конца обедни и при выходе из церкви упал с воплем царю в ноги…
Растерявшийся царь поднял Никиту Ивановича и повел с собой во дворец. Услыхав о несчастье боярина, который, так же как он, потерял любимого сына, опору и надежду всей жизни, царь стал его утешать обычными словами всех утешителей, говоря о божьей воле и о райских вратах, которые отворяются перед усопшим. Но боярин был безутешен. Может быть, плохо веря в то, что князю Федору уготовано место в селениях праведных, он жаждал земного возмездия за безвременную гибель своего Федюшки. Он требовал от царя воеводской высылки с царским войском, ссылаясь на то, что с каждым днем, с каждым часом множатся мятежи, что смута скоро разольется по всему государству.
— Голубчик ты наш государь, надежа и утешение всей державы! Ведь что на Руси творится — ты сам посуди! Не отринь царский взор от юдоли! Ведь Волга горит, государь, кого хочешь спроси… Боярин Богдан Матвеич ныне ко мне приезжал, у него черемиса взбесилась, будны майданы в лесах погромила… Свияжские чуваши ясашных твоих приставов избивают повсядни, ясаку платить не хотят. В Саранске мордва приказного человека на площади била, а стрельцы, собрався вокруг, лишь смеялись, воры… На Дону ныне Стенька-вор сидит в атаманово место и побивает царских посыльных бояр и дворян… Спаси державу свою, государь! Охрани нас от бед и напастей! — умолял Одоевский.
23