— Надо Черкасск укрепить, — согласился Степан. — Пошлю я с тобой твоего тезку Фрола Минаева с дву тысячью казаков: пусть станут в Черкасске для береженья. Да пушек десяток с ними да нашу казну. По всей Руси войсковую казну нам возить ни к чему. Мало ли случай какой на войне!.. Да Слободскую Украину пора прибирать к рукам. Дзиньковский там пособит, в Острогожске. Мы с ним, когда польских панов колотили, тогда говорили: до русских панов бы добраться!.. Ты ему больше пиши да гонцов посылай для вестей. Как бы, вправду, бояре с Украины на нас не пришли!
В царицынских кузницах денно и нощно ковали копья и бердыши.
Из степей в войско Разина подошли татары, с верховьев явились посланцы от черемисов, мордвы, чувашей. Поп Василий, мордовец, знал их языки, уговаривал встать за великого государя и патриарха.
Он же привел ко кресту царицынских жителей.
По городам Поволжья разинские гонцы развозили письма, призывая народ стоять за веру, за великого государя и за царевича Алексея Алексеевича, за патриарха Никона и за Русскую землю и верно служить атаману Степану Тимофеевичу.
Ладья с низовьев бежала к Царицыну. Старый рыбак правил парусом. На носу, глядя в воду, сидела стрельчиха Маша. Она обещала отдать за провоз кольцо и сережки — немалая плата; старик увез бы ее и за одно кольцо.
Рыбак глядел на нее с сомнением. Странная женка. Пошто ей в Царицын? Али муж с атаманом ушел, догонять собралась? Много разинских тут повенчались. Недельку пожили с женами, да и в поход, а ей полюбился казак… Да где там найти в эких толпах народу! Ну, пусть поплывет… Рыбак молчал. За целую жизнь у него накопилось довольно думок. Он мог плыть неделю — ему бы хватило, о чем вспоминать без людей. В долгие годы своего одинокого промысла старый привык быть один на реке ночами и днями.
Маша молчаливо глядела в течение Волги, которое одолевала ладья на парусе, полном горячего душного ветра, и, как течение Волги, текла перед Машей вся ее жизнь от первой встречи со Степаном…
«Ты?» — спросил он ее в тот, в первый раз. В одном этом звуке сказалось все, чего другой не высказал бы и в тысяче разных слов… Знала она тогда, что ему не уйти, не минуть ее… И пришел… А она персиянской царевной, бедняжкой, сдуру его тогда попрекнула… А он и ушел, ничего не ответил. Сказал бы: мол, Маша, дуришь, уйду да покину навеки! Куды тебе деться? Сама бы схватилась, припала к нему на грудь, смолой прикипела бы в ласке… Как он тогда ее отшвырнул — замерла и застыла, ждала: вот подхватит, сломает… А он и ушел, ничего не сказал… Только шаги отдавались…
Потом казаки гуляли по городу, всю Астрахань перевернули вверх дном, точно буря играла, да вдруг и ушли, покинули город. Стрельчиха не верила, что атаман не вернется, сидела в избе, почернела с тоски… Не раз потянулась рукой к отравному зелью: выпить чарку — и нет больше Машки-стрельчихи… А что смертный грех?! И так не святая!.. Сидела неделю, другую немытой, нечесаной, будто другой раз казнили на плахе мужа. Даже старуха не смела к ней приставать с гостями. Да вдруг воеводские «гости» нагрянули ночью, схватили, поволокли.
Старый черт всех повыгнал.
— Что же, стрелецка вдова, приходил к тебе вор?
— Приходил.
— Любить обещался? — спросил воевода.
— Мало ли что! — угрюмо сказала она.
— Угощала вином атамана?
И стрельчиху как прорвало:
— Ты приходи, воевода боярин. Сулейка есть у меня в головах с заветным вином. Угощу!.. К чему ты меня подбиваешь, бесстыжий? Не знаешь греха?!
— Ишь ты, взъелась! — сказал Прозоровский. — Спасала его, говорят, от напасти, кричала, народ призывала?!
— Кого бьют у моих ворот, я не ведаю, да ответ за убойство держать не хотела!.. — возразила стрельчиха. — К тому и народ призывала! Воеводского брата побили раз тоже, меня воевода таскал…
— Ан врешь! Ведала ты, кто придет. Ведала ты, кого спасала. И где Никитка, ты ведаешь тоже!..
— Отколе мне ведать?! Должно быть, сошел с атаманом. Тебе его было держать, мне не нужен!
Воевода ее отпустил. Но прошло два-три дня, и в корчму ворвался воеводский дозор с подьячим: «сыск по корчемству».
Вино из заветной сулейки Маша успела вылить в подвал. У бабки забрали вино. Старуху вместе со внучкой свели за корчемство в тюрьму. Потом их обоих били кнутом на торговой площади.
Когда ей читали приговор, Маша кричала:
— Вернется Степан Тимофеич! Придет атаман еще раз и жалеть вас не станет!.. Хотел воевода его отравить — не сгубил. А теперь улетел соколок, не поймать, не достать его в облаках индюкам!..
Под кнутом она не стонала, рычала зверюгой, пока не обвисла без силы и обомлела…
В тюрьме десять дней лежала без памяти, не застонала, не охнула. Думали, что умрет, — ожила… Тюремные сидельцы пожалели ее, какие-то кабацкие гулящие женки кормили, поили вином, молоком. Маша не вспомнила даже про бабку. Ан бабка на площади под кнутом не скончалась да милости у воевод упросила. Выбралась из тюрьмы и опять завела корчму. Машу, однако же, ей воевода не отдал.
— Сама твоя внучка знает свои вины, — сказал он старухе.
Дни в тюрьме шли бесцветной, пустой чередой.
Стрельчиха, казалось, не замечала времени, даже не плакала, не приходила в отчаянье. Никто не слыхал ее жалоб. С утра до ночной темноты сидела она, уставившись в угол, не слушая болтовни и подчас пронзительно громких, сварливых схваток и перебранки своих невольных подруг. Когда старуха ей приносила еду, она равнодушно брала ее приношенье и большую часть в тот же час раздавала подругам — тюремным сиделицам. Так шли недели и месяцы. В каменном тесном подвале почти не бывало солнца, и стрельчиха не замечала того, что пришла весна, не видела, как подошло и лето… Все ее мысли были всегда об одном — о Степане. То ей представлялось, что было бы дальше, если бы она не сказала своих необдуманных слов и он не ушел бы в ту ночь. Он увез бы ее с собой на казачий Дон, а может быть, даже дальше, одел бы, как царицу, любил, любовался, ласкал… То казалось ей, что снова приходит он в Астрахань, разбивает тюрьму и выводит за руку Машу на божий свет. То сны принимала она за явь. То Заботливо щупала на спине рукою рубцы от кнута — зарастают ли, так ли багровы и безобразны они, как у одной из ее подруг, испытавшей кнут палача на своей спине. Так он коснется ладонью ее спины, а там будто змеи какие и руки отдернет…
Иногда она понимала, что все это бредни, пустая мечта и Степан никогда не вернется на Волгу. Тогда ее сердце сжималось тоской и она жалела о том, что все-таки не послушала воеводы, не напоила его отравой, не испытала хоть раз, перед смертью, горячую ласку Степана.
«Ой, господи, чтой-то я, дура, злодейка, помыслила! — тотчас пугалась она. — Пусть живет, где ни где, да живет, а мне бы лишь ведать, что жив да здоров, — и в том утешенье! Хоть весточка долетела бы, что ли, откуда!..»
И вдруг появился в окне Никита. Он стал ей шептать, что отворит тюрьму, что возьмет ее, только бы согласилась пойти за него… И тут у нее на глазах под окном его стали ловить, он пустился спасаться…
«Загинул казак за меня!» — подумала Маша и в первый раз его наконец пожалела…
Но прошли недолгие дни, и Никита ворвался ночью в тюрьму. Он повел ее из тюрьмы по крикливым и шумным улицам за город, на кладбище к дьячку. Торопливо прислуживал ей, подавал умыться, одеться. Она, как во сне, во всем покорялась ему, как во сне стояла в кладбищенской церкви у алтаря под венцом, как во сне обменялась с ним кольцами, поцеловала в губы… Какие-то люди гуляли у них на свадьбе, пили вино и кричали «горько». Она целовалась с Никитой; отвыкшая от хмеля, быстро пьянела. Словно в тумане видела бабку корчемщицу, которая тоже ее целовала… Потом стрельчиха проснулась женою Никиты, в Никитином доме, который два года назад он припас для нее…
Никитка был весел и ласков, в доме было довольно добра — пей, ешь, не горюй!.. Маша не сразу сумела понять, что случилось. Только к вечеру этого дня она поняла, что Разин вернулся в город, что Астрахань пала, что воевода казнен и Степан Тимофеич — хозяин всего…