Изба с утра была топлена. Марья согрелась, вздула огонь, и хотя за окном была непогода, а за городом бушевали битвы, она принялась по-женски за то, чтобы все устроить к приходу Степана. Она велела принести еще дров. Можно было кликнуть какую-нибудь симбирскую бабу помыть полы… Не хотела: все для него своими руками!
Высоко подоткнув сарафан, Марья вымыла начерно избу, потом послала Терешку разжиться кваском и набело вымыла пол мятным квасом. Не лето — мухи не наберутся, а дух — так уж дух!
Обозного казака послала топить во дворе баню, велела сготовить веников — знала, что атаман любит крепко попариться…
И пока хлопотала о том о сем, все дальше уходили утренние сумрачные мысли, которые мучили Марью, пока она одна оставалась в шатре среди поля. А мысли в шатре были обидные, горькие: Марья думала о том, что все время похода ее везут в казацком обозе на телеге вместе с атаманской рухлядью — с шубами, сбруей, дареными лошадьми, с коврами, с какими-то сундуками… А Степан проезжает в походе мимо, не остановится, словно ее и нет, словно забыл о ней.
И вот так покинет в шатре где-нибудь в поле одну под дождем, да и забудет — сам дальше с войском уйдет покорять города…
Марья успела наставить на стол всяческой всячины — что откуда взялось! Какая-то симбирская купчиха прибралась, нанесла в поклон свежей свинины, квашеной капусты, Яблоков. Говорит: «По-соседски, на новоселье…» Марья подумала: «Знать, муж не поспел товары припрятать!» Любопытно и недоверчиво купчиха осматривала Марью, а уходя, не выдержала, спросила:
— В законе живет с тобой али балует только?
Маша вспыхнула:
— Неуж я на потаскуху похожа?!
— Законны-то не бывают такие красавицы. Я ведь сама… — Купчиха оборвала свою речь, усмехнулась и, гордо закинув голову, совсем по-другому сказала: — Таких-то и любят! А законные что же? Тебя не касаемо, что я сказала, ведь вот ты какая, — вдруг подольстилась она. — Тебя и законную грех не любить! — Купчиха взялась за дверную скобу, да вдруг задержалась. — Ай в чем пособить? — готовно спросила она.
Маша осталась одна, купчиха еще более растревожила ее сердце.
Даже тогда, когда Саратов и Самара сами отворяли перед Разиным ворота, встречали его с колокольным трезвоном, с иконами и с приветною хлебом-солью, а жители на веревке вели в покорность ему воевод и начальных, — даже тогда она среди общего ликования оставалась одна, в стороне от Степана и окружавшей его общей радости…
Кто-то шепнул купцам, или они догадались и сами, кто она такова, — ей нанесли даров. Не за красу ее — думали угодить атаману. А он вдруг нахмурился…
«За тем ли гналась я за ним, добивалась, в тюрьме сидела и вынесла муки от воеводы, за тем ли смерть мужа простила, чтобы все время обиды терпеть?!» — в иной день думала Марья, но тут же она сама пугалась своего ропота: как бы не услыхала судьба, как бы не сотворила с ней хуже! А вдруг он покинет ее, — куда ей тогда?
В это утро перед симбирской битвой Степан зашел к ней, сказал, что впервой за все время нынче ждет большого боя с воеводами. Марья поцеловала его, как мужа, перекрестила, как когда-то Антона, когда подступали к стенам ногайцы. Заметила, что Степану не нравится… «Небось каб его казачка благословила, не сдвинул бы брови, не отшатнулся бы, как бес от креста!» — с болью думала Марья, вспоминая об этом после ухода купчихи.
«А все же заскочил!.. Сокол буйный мой, заскочил во шатре проведать, похвалиться Машке своей, что одолел в бою воеводу! — утешила себя Марья. — А кому же еще хвалиться?! В ком радости столько взыграет, как в Машке!»
«В город идти велел, — знать, не мыслит от воевод быть побитым, то бы велел на струга подаваться или в шатре сидеть в поле…» — думала Марья, постилая постель. И вдруг ей представилось, что Степан сейчас в битве, что он, может быть, ранен, и у нее опустились руки. Она бессильно села, не смела стелить постель — вдруг судьба ей назло нанесет ему рану, а то и бог знает…
За окном то и дело сверкали молнии, почти непрерывно гремел гром. Маше сделалось жутко.
«Чего же они не едут? Какая тут может быть битва?! Поколют, порубят свои своих в темноте — ведь эка погода!» — подумалось Маше.
Огонь в печи давно догорел. Изба освещалась лампадкой перед иконами. Свечи Марья жалела: знала — Степан любит свет, а свечей было мало. В церкви завтра купить, не забыть…
Как вдруг в непогожей ночи залаяли издалека собаки, их лай подхватили другие, по ближним дворам; и сквозь ливень и гром, собачий лай и вой ветра на улице зазвенела казацкая песня…
Марья засуетилась, заметалась по горенке, ожидая, что вот-вот войдет он сюда… И вошел… Не один, привел с собой Еремеева, Серебрякова, Наумова, Алексея Протакина. На пол текла с них вода…
— Вот так тепло у тебя, атаманша! — воскликнул Степан, скидывая кожух. — Намокли мы и иззяблись доволе! Чего там есть, чтобы погреться да с праздничком стукнуться чаркой! Еще воеводу разбили, Машуха! Такой нынче день нам дался!..
Разин обнял ее, при есаулах на радостях поцеловал прямо в губы.
— Банька топлена, атаман, — в смущенье сказала Маша.
Еремеев при слове «банька» повел на нее лукавым взглядом и усмехнулся… Казаки переглянулись с такой же мужской усмешкой.
— На всех вас там веников изготовила, — нарочито громко добавила Марья. — Попарьтесь, каб всем вам с дождя не простыть!..
— Мы уж парились, как в ту сторону воеводу гнали, а ныне к столу нам поближе, — весело возразил Степан.
Преследуя Барятинского, Разин гнался за ним верст пятнадцать. Ночь и гроза остановили погоню. Оставив Сергея Кривого с Бобой караулить воеводу возле какого-то большого села над Свиягой, Степан возвратился в Симбирск доглядеть за осадой острожка. Он с товарищами уже успел объехать вокруг всех стен осажденного городка, подбодрить промокших насквозь казаков, распорядился всем выдать по чарке, чтобы согреться, велел жечь костры и бросать в острожек всю ночь приметы[35] с огнем и только после всего добрался до Марьи…
— Что ж, ныне, браты-воеводы, знать-то нас с одолением ратным! — подняв свою чарку, возгласил Степан. — За ратное одоление, братцы!
Маша хотела уйти от гостей, но Степан остановил ее и велел подносить чары. Подносила по старинному обычаю, с поцелуями, и оттого почувствовала себя как жена. Кланялась, угощала. Зажгла свечи, чтобы стало повеселее, подкинула в печку еще дровец. В избе стало жарко. Все согрелись. Возбужденно говорили о битвах минувшего дня, о предстоящем приступе на острожек…
В первый раз Степан завел к ней своих есаулов, в первый раз при ней говорил о своих больших делах, держался, как дома, хвалил стряпню, сам потчевал всех. И Марье было так хорошо, что она не жалела мятного квасного уюта, который растаял в кислом запахе сушившейся казацкой одежды, не заметила, что полы затоптаны грязными казацкими сапогами…
Есаулы ушли поздно за полночь. Степан вышел вместе со всеми. Марья не смела спросить, вернется ли он к ней. С трепетом прильнула ухом к двери, услыхала, что он стоит у крыльца, прощаясь с есаулами. И успокоилась, поняла, что вернется
Степан возвратился в избу.
Маша с ним осмелела: кинулась, обхватила за шею, прильнула к нему, лаская, гладила голову, плечи, лицо, но замечала, что ласки ее сегодня не держат его, что она не в силах взять над ним власть, которую ощущала всегда, когда он оставался с нею. Степан нетерпеливо, хотя с осторожностью, снимал ее руки с шеи. Маша заплакала…
— Ты что? — удивленно спросил Степан.
— Ты как рвешься куда-то… Постыла тебе я…
— Да войско же, Марья! Ведь не в бобки играемся — рать! Воеводу я недобитком оставил. Боюсь, убежит!..
Сквозь слезы она засмеялась.
— Воевода бежит от тебя, а ты же страшишься! Али на долю тебе иных воевод не осталось? Не гончий пес ты — за зайцами по полям гоняться. Укажи — его и твои есаулы поймают, к тебе приведут! Всюду сам, всюду сам — не каменный тоже и ты! Наумыча, что ли, послал бы, ведь самому тебе надобен тоже когда-то покой! Сережка да Боба небось воеводу к тебе на веревке уже волокут!
35