На полпути между Саратовом и Царицыном Пугачев встретил 19 августа на реке Мечетной донских казаков во главе с полковниками Ф. Кутейниковым, В. Манковым, К. Денисовым и М. Денисовым. Трижды они атаковали восставших, гнали их до орудий. Но и пугачевцы дрались, не уступая, и в конце концов заставили их отойти. Раненый Кутейников попал в плен, и его по приказу Пугачева расстреляли у буерака, но неудачно — сильно раненный, он часа два спустя очнулся и сумел добраться до станицы Качалинской. Из донцов 400 человек перешли к Пугачеву, остальные скрылись в царицынской крепости.
Победа воодушевила пугачевцев, и они 21 августа появились у Царицына. Часов пять длилась с обеих сторон артиллерийская канонада. Но на штурм Пугачев не решился — в дневном пути от города шли части Михельсона. Планы Емельяна, связанные с надеждами на взятие Царицына, рушились — опираясь на него, он хотел идти или на Астрахань и потом на Кубань, или к Яицкому городку для зимовки.
Пугачев прошел мимо Царицына. Находившиеся в его войске донские казаки, в том числе и из тех, которые перешли к нему только что, бежав из Царицына, говорили между собой о «государе», уверяли, что он — их земляк Пугачев, воевавший в Пруссии в чине хорунжего; «конечно, он не государь». Это стало известно по всему лагерю. «От сего самого, — говорил потом на допросе Творогов, — произошло в толпе нашей великое сомнение и переговор такой, что донские казаки недаром отстали; может, узнав злодея, что он их казак, поелику он таким в публикованных указах именован». Стало всем известно также, что под Царицыном какой-то донской казак крикнул с вала Пугачеву:
— Емельян Иванович, здорово!
Правда, тогда он не растерялся. Но все-таки, проезжая в своем лагере мимо земляков, отворачивался на всякий случай, «чтоб они его не узнали». Все это, по словам того же Творогова, привело «нас в такое замешательство, что руки у всех опустились, и не знали, за что приняться». Дело, конечно, не в том, что Творогов и ему подобные вдруг узнали о самозванстве Пугачева. Они и раньше знали или догадывались о том. Именно в эти летние дни им стало ясно, что дело восстания проиграно, и они думали, как выпутаться, спасти себя. Отсюда — «прозрение» Творогова и других будущих изменников, их заговор, который созревал, набирал силы.
После ухода из-под Царицына Пугачев сутки провел в Сарепте. Оставленную колонистами, повстанцы ее разорили. После отдыха двинулись дальше на юг. Здесь «государь» произвел новые назначения: Овчинникова пожаловал в генерал-фельдмаршалы, Перфильева сделал генерал-аншефом, Чумакова — генерал-фельдцейхмейстером, Творогова — генерал-поручиком, Дубровского — обер-секретарем Военной коллегии, Давилина — камергером.
— Бог и я, великий государь, жалую вас чинами. Послужите мне верою и правдою.
Пожалованные опустились на колени, благодарили «императора». Пугачев, предпринимая этот шаг накануне развязки, надеялся, очевидно, еще больше привязать к себе яицких казаков, которым не очень-то доверял, снискать их расположение. Но это была слабая попытка, одна из последних, рассчитанная на то, что как-нибудь, чуть ли не чудом, удастся вырваться из петли, которая затягивалась вокруг него и его сермяжного войска.
Михельсоп с отрядом приближался. Пугачев находился у Солениковой ватаги (рыбопромысловом заведении царицынского купца В. Соленикова), верстах в ста от Царицына и в сорока от Черного Яга. Емельян выстроил в одну линию все свои орудия, за ними поставил пехоту. Но Чумаков преднамеренно расставил пушки в передовых порядках войск, перед оврагом. Он, по существу, встал на путь предательства и возглавил противопугачевский заговор. Михельсон в центре поставил пехоту, на правом фланге — Чугуевский конный полк, на левом — донских казаков. Повстанческие пушки открыли огонь, вперед двинулась пехота. Контратака кавалерии Михельсона расстроила ряды восставших, и они, оставив свои пушки, рассыпались в разные стороны, спасаясь бегством. Более 40 верст преследовали их каратели. Пугачев потерял до 7 тысяч убитыми, 6 тысяч пленными, все 24 пушки.
Это было полное поражение — главная армия перестала существовать. Пугачев со 160 яицкими казаками скакали к Черному Яру. С ним были жена Софья, сын Трофим (дочери попали в плен), Кинзя Арсланов и др. Верстах в 17 от Черного Яра переправились через Волгу на ее левый берег. Емельян духом не падал, строил новые планы — ему казалось, что он сможет где-то отсидеться, переждать, перебраться или за Каспийское море, или в Сибирь, или в Сечь Запорожскую, чтобы потом продолжить борьбу. Но жизнь распорядилась иначе, и довольно скоро Емельяну пришлось испить чашу новых страданий, на этот раз самую тяжелую, последнюю.
Арест и следствие. Смерть и бессмертие
Михельсон и другие начальники приняли меры к тому, чтобы быстрее захватить Пугачева, не дать ему снова усилиться, собрать новое войско. За Волгу направились отряды Меллина, полковника Иловайского, майора Бородина и др. В ключевых местах по Волге расставили военные отряды. 2 сентября в Царицын прибыл генерал-поручик А.В. Суворов. По приказу главнокомандующего П.И. Панина он возглавил авангардные отряды, преследовавшие Пугачева. Под конец славной, героической жизни народного предводителя, одного из самых выдающихся в истории русского и других народов нашей страны, против него послали одного из самых способных и даровитых генералов тогдашней России, будущего генералиссимуса, военного гения. История свела двух таких разных людей, поставив их на противоположные стороны классовой баррикады.
Суворов отдал дополнительные распоряжения, в частности, отправил за Волгу, вдогонку за Пугачевым и Михельсона, который после сражения у Солениковой ватаги вернулся в Царицын. Сам Суворов тоже переправился на левый берег, с ним вместе — Галахов, Долгополов (Трифонов) и Рунич. Но они вскоре вернулись в Камышин (Дмитриевск). Суворов же нагнал отряд Меллина и направился с ним к рекам Узеням. Он разделил отряд на четыре части: два — на Малую Узень, два — на Большую Узень. Севернее, по реке Иргизу, шел к Яицкому городку отряд Голицына, чтобы не дать Пугачеву возможности пробраться туда, к яицким казакам.
Со всех сторон Пугачева окружали каратели. Но и среди тех людей, которые были рядом с ним в эти дни конца августа и начала сентября, отнюдь не все думали о том, чтобы спасти своего предводителя и продолжать борьбу. Многие, и прежде всего ближайшие его помощники Творогов, Чумаков и другие, давно замыслили недоброе. Ценой измены, предательства надеялись они купить себе прощение, жизнь. Перед последним сражением у Солениковой ватаги договорились не упускать из виду Пугачева, быть «при нем неотлучно, не отступая… ни на шаг». Находились рядом с ним в сражении, во время бегства, переправы.
Еще до переправы через Волгу, верстах в 17 от Черного Яра, Пугачев имел разговор с Василием Горским:
— Вот, друг мой, мы все растерялись. Хлеба у нас нет. Как нам быть?
Сотник не знал, что ответить. Емельян обратился к яицким казакам:
— Много ли у нас осталось? Есть ли человек тысяча?
— Нет, батюшка, много до тысячи недостает.
— Можно ли нам отсюда, — Пугачев снова повернулся к Горскому, — пройти на Моздок?
— Я в Моздоке не бывал и не знаю.
— Что нам, батюшка, — возражали яицкие казаки, — в Моздоке делать? Лучше перейдем через реку Волгу на Ахтубу реку, к Селитренному городку. Тут достанем себе хлеба и пойдем чернями[30] близ моря (Каспийского. — В. Б.) по ватагам[31] к Яику-реке. Хлеба по ватагам мы сыщем довольно.
— А есть ли по ватагам кони?
— По ватагам коней много и скота довольно.
— Ну, хорошо, пойдем туда. Пришедши на Яик, мы пойдем на Трухменский[32] кряж, там у меня есть знакомые владельцы или старшины трухменские. Через их землю, хотя трудно, но пройдем в Персию, там у меня есть ханы знакомые. И хотя они разорены, однако же мне помогут.
В той обстановке, которая сложилась в эти безвыходные, гибельные дни, Пугачев опять говорит об уходе к Кубани, в Персию, о каких-то «знакомых» владельцах в туркменских местах. Чувствуется, он лихорадочно ищет выход, пытается направить развитие событий в нужное ему русло, хотя и неясно совсем, куда они могут привести, могут ли вообще, реальны ли они хоть в малейшей степени? Видно отчетливо — он бессилен что-либо изменить в том ходе событий, который ведет к развязке. Яицкие казаки, которые постоянно, с первых дней восстания, окружали его, столь же постоянно оказывали на него влияние, а то и давление, нередко связывая тем самым его инициативу, волю. Теперь же они, по существу, диктовали ему то, что он должен был делать, и Емельяну не оставалось ничего иного, как соглашаться.