Вдохнул острый, пахнущий снегом воздух. Торопливо закурил…
Температура минус два, ветер и время внесли наконец успокоение.
Усложняешь, друг мой Виталий? Возмутительный запас честности вреден. Чем недоволен? Тем, что не взяли на работу человека черт знает с каким прошлым?
Наивно, наивно… Паспорт у парня слишком новенький, трудовой книжки нет, ясно, откуда он, этот юноша с лицом краснокожего воителя, ясно…
— Позвольте представиться, — влез в самое ухо вкрадчивый и одновременно напыщенно-наглый голос парня. — Александр Петров, сирота.
Агасфер, две недели назад получивший московскую прописку, Чайльд Гарольд с пятью трудовыми книжками и все на разные фамилии. Вернулся, помыкавшись по необъятным просторам, в родную обитель… С кем имею? — продолжал парень, и губы его насмешливо изгибались, дергались — ярко-красные тонкие губы, такие яркие, что выделялись буйным цветом своим на темно-бронзовом лице.
— Виталий. Виталий Игумнов.
— Прекрасно. Значит, вздумали поиграть в джентльмена? Проявить сострадание? Дорогуша, — с печальной соболезнующей убежденностью заговорил Петров, беря Игумнова под руку, — вы не то место выбрали и не то время…
Гуманизм, гуманизм… А задумывался ли ты о сущности гуманизма? Не кажется ли тебе, что с ним обстоит так же, как и с Уголовным кодексом? Кодекс, замечу, одинаково хорошо знают и прокуроры и опытные преступники — с разных точек зрения, применительно к себе, к делу своему…
Они шли по Новослободской, Петров так и не отпустил руки Виталия, держал ее цепко, сжимая в моменты, когда хотел подчеркнуть свою мысль.
— Ты пьян?
— Я трезв, — рассмеялся Петров, — потому и разговорчив. Что не безопасно. Полное знание биографии ближнего приносит одни несчастья.
Подумай, разверни эту мысль, и ты увидишь, что скромность — это наше самосохранение… Вообще же — ты подал идею. Надо выпить. За мой счет, ибо я должен вознаградить тебя за моральную стойкость. Ты думаешь, цена ее определяется в относительных числах, абстрактно? Ошибаешься… И спрячь свои жалкие ассигнации. Я богат. Процесс реабилитации моих родителей завершился выплатой мне денег за какое-то имущество. Опровергая выводы всех последних постановлений, могу сказать: хорошо жили в тридцать седьмом году советские люди! Второй месяц пью за здоровье имущества… Видишь, мотор. Хватай его, а я нырну в магазин.
Они подъехали к серому дому на Метростроевской. Петров копеечка в копеечку расплатился с шофером. Карманы его пальто оттопыривались. Он поставил бутылки на грязную клеенку стола, выложил пакеты с едой. В комнате было холодно, остро и неприятно разило папиросными окурками — когда их тушат в блюдце с водой. Вся мебель новенькая, на тахте грудой лежали подушки, смятые простыни, одеяло. Повсюду валялись книги. Из тумбочки Петров достал тарелки, загремел ими.
— В этой квартире я когда-то жил, — сказал он в мягкой домашней манере, — и осталась от квартиры эта вот комнатенка, на соседей смотреть не могу, не спрашиваю, знают ли они, кто жил здесь девятнадцать лет назад. И мысль подкрадывается: может быть, и я живу вместо кого-то, занимая чье-то место.. Меняться надо, уезжать отсюда, кое-какие шаги уже сделаны… Выпьем, — сказал он, — за благородство. Или за подлость. — Протер вилку, подал ее Виталию. — За что угодно. Я все приемлю — и низость побуждений и высоту желаний. Ибо никак не пойму, кто я. Меня отсюда увезли то ли в интернат, то ли в спецшколу, не помню уж, на Украине заведение это, под Богодуховом, очень мне там не понравилось, особенно эти воспитательные приемы, в десять глоток педагоги внушали мне, что я — хороший, несмотря на то, что родители — плохие. Дал тягу, разумеется, не захотел быть хорошим, а сейчас вот думаю…
Некоторое время молчали. Петров отправлял в рот кусок за куском, подкладывал и Виталию. В руке его оказался длинный нож с наборной рукояткой, им он нарезал колбасу. Попросил Виталия рассказать о себе и тихо посмеялся.
— Особая честность генеральских сынков не такая уж редкая. Их никогда не обижали при жизни папаш, к ним никогда не применялись нечестные приемы, а не стало папаш… И долго ты будешь носиться со своей честностью?
— Скоро сдамся.
— Выдохся?
— Нет. Просто увидел другую жизнь, твою, еще более неустроенную.
Петров присвистнул.
— Неужто напугался?
— Нет. Тупое безразличие к будущему.
— А вот это — плохо, — обеспокоенно произнес Петров. — Это уже приближение к бытию трупа. А я — живу. Хочу жить и буду жить. Мне, правда, трудно привыкнуть к тому, что я — это Александр Петров, почти двадцать лет жил по чужим документам.
Из своего пальто он достал документы Виталия, заглянул в трудовую книжку. Сокрушенно вздохнул: «М-да…»
— Такую добычу запихивают поскорее в почтовый ящик… Хочешь — через час у тебя в трудовой будет другая, вполне нормальная статья? Вполне приличная формулировка?
— Пошел ты…
— Обиделся… У меня к тебе деловое предложение. Не организовать ли нам, зрячим, общество слепых из двух постоянных членов?.. Или так. Протекция сверху мне не нужна, протекция снизу — вполне удовлетворяет. Когда устроишься — возьмешь меня к себе? Где работать — все равно. Ну, ну, вижу страдание на твоем благонамеренном лице. Обнадежу и успокою. У меня прекрасные рекомендации, их я приберегаю на черный день. Кроме того, у Александра Петрова… да, именно у Александра Петрова — незапятнанная репутация честного советского работника.
— Ты действительно… знаешь радиотехнику?
— Поскольку ее обязаны были знать те, под фамилиями которых я работал… и жил, то…
Он проводил Виталия до метро, купил букетик ландышей, растер его ладонями. Сладостно зажмурился, внюхиваясь.
— Весна, время побегов… Я всегда весною трогался с насиженного и безопасного места.
21
Вдруг налетело, ударило — съезд партии и постановление съезда о культе личности. Облегчение — вот что испытал Степан Сергеич, он всегда искал ясности, и теперь прояснялось. Но не совсем. К примеру, люди, объявлявшие врагами народа честнейших коммунистов, — кто они? Тоже ведь не враги. Тоже со своей стороны честно служили… И на работе поделиться не с кем.
Секретарша Баянникова до того намазана кремами и помадами, что подходить к ней опасно. Виктор Антонович лукав и скрытен. На Катю изливал Степан Сергеич свои мысли — легко и свободно, не боясь крамольных оттенков. Растравил он старую рану, поведал ей, за что выгнали его из начальников охраны. Теперь, узнав правду, Катя не растерялась, не возмутилась.
— Ты должен перед ним извиниться!
— Перед кем? — Степан Сергеич не понял или не захотел понять.
— Перед Пантюховым.
— Ни за что! — взбушевался Шелагин. — Он оскорбил меня! Он… — Степану Сергеичу вспомнилось, как слесарь отталкивал его кулаком.
— Извинишься, — не попросила, а приказала Катя.
Степан Сергеич смирился. Он, правда, отказался идти на старую работу, окольными путями узнал адрес Пантюхова и нашел бригадира в перенаселенной коммунальной квартире. Многословно извинился. Пантюхов слушал его краем уха, он таращил глаза на Катю, она и помогла ему сообразить, что от него хотят.
— Подумаешь! — сказал он. — Мало ли что в жизни бывает! Жизнь, дорогой товарищ!
Не ради смешочков пришел сюда Степан Сергеич, он хотел ясности.
— Здесь вопрос политический! — настаивал он, бичуя себя. — Я проявил преступное недоверие, я…
— Вопрос житейский. — Пантюхов не сдавался. — Ни к чему приплетать сюда политику. Ну, ошиблись, со всяким же бывает!
Видя, что от Шелагина отбиться трудно, он уложил его наповал предложением распить пол-литра.
Степан Сергеич бросился было бежать в магазин, но Катя запустила руку в сумку и, к безмерному удивлению мужа, достала бутылку московской «Особой».
Подмигнула жене Пантюхова и захлопотала с нею над закусками. После двух стопок Степану Сергеичу стало не по себе, зато бригадир как чай пил водку и рассказывал о работе. Дела там идут хорошо, построили еще один цех. Одно плохо — с жильем.