— Расскажи, Шиш, про необходимость приличному церковному приходу обретения святых мощей, — попросил Семен.
— Это должно быть очень интересно, — навострился писатель, — на манер, наверное, Лескова. Пополнит мою творческую копилку и опыт православного летописца.
И князь Мишка Шишов рассказал такую историю.
— Вспомнил я один случай из своей практики, когда я был, что называется, реставратором, на деле же кустарным богомазом, и расписывал храмы по городам и весям, — так начал Князь повествовать. — В одном стареньком храме под Ржавью я был свидетелем происшествия. Здесь необходимы несколько пояснительных слов, чтоб ясен был предмет. Что говорить, люди корыстны и тщеславны, и так во все времена и у всех народов. Поэтому святые мощи подделывали еще в Средневековье. Ведь народ по детской своей доверчивости всегда наивно алкал вещественных доказательств чудес и святости. Оттого и было самым заветным для упрочения славы всякого святого наличие его нетленных останков. Соборы и монастыри цинично соревновались в коллекционировании как можно большего числа сушеных и вяленых ошметков человеческой плоти, которые можно было бы выдать за части тела почитаемых святых. Это сулило хороший навар… Сема, не натыкался ли ты случаем во время своих библиофильских скитаний на литературные свидетельства вышесказанного?
— Готов прийти тебе на помощь, Шиш. Вспоминается Византия. В одиннадцатом веке по Рождеству Христову, как раз спустя веков этак шесть-семь после Никейского собора, Христофор Митиленский позволил себе такие стишки.
— Спасибо, Сема, не зря ты книгочей. В нашей же особенно простодушной стране, — продолжал Князь, — подлинность мощей святых редко подвергается сомнению: попы кадят, народ покупает свечи, млеет и молится, а властям на это дело глубоко начхать. Другое дело — останки великих героев, которых потом можно бы и причислить к лику. Здесь уж пахнет хорошей поживой в смысле патриотической пропаганды. Не перебивайте и вы, Виктор, — осадил рассказчик писателя, который хотел что-то вставить. — Я как человек, потребляющий много шампанского и других прохладительных напитков, могу потерять нить. В храме, где я созидательно трудился, как раз шли раскопки под левым нефом. И надо ж было такому случиться, что в ходе раскопок обнаружился некий древний скелет. Причем с проломленным черепом. Клир возрадовался, дошло до владыки, и решено было объявить скелет героем сражений то ли с печенегами, то ли с татарами и, натурально, сделать мощи мученика предметом поклонения. Дошло и до губернатора, и тот тоже оценил перспективность затеи: паломники, новая гостиница, выносной буфет, торговля сувенирами, то да се. Но была все-таки одна неувязка: храм стоял на этом месте лишь с начала восемнадцатого столетия. И для идентификации мощей пришлось выписать из Москвы на областные деньги двух специалистов-археологов. Натурально, прибыли две смазливые тетки, одну, помнится, звали Маша, фамилия у нее была какая-то семинарская, что-то вроде Воздвиженская. Доцент, писала докторскую. Была она совершенно плоска, с писклявым голосом, надменна, учена и на удивление неуемна по анальной и оральной части… Сема, кажется, я отвлекся.
— Что ж, дело молодое, — вставил писатель, проникнувшись, видно, этим местом рассказа Князя. — Ученые дамы бывают — эх! Когда я поступал в аспирантуру, хотел сочинить диссертацию о влиянии Пушкина на Хераскова, сдал кандидатский минимум, но срезался на английском языке. Там в приемной комиссии… — Но он сделал усилие над собой, видно было, что это литератор с развитой волей, и лишь вздохнул. — Что ж, кому, как говорится, ВАК, а кому, как говорится, Вакх.
— Благодарю, Сема, — продолжил Князь, будто и не слышав писателя, — а то я чуть не сбился, всегда в пути и рассказе спотыкаешься на женщинах. Так вот, эти дамочки что-то там взвесили, спрыснули, обнюхали и увезли берцовую кость героического скелета в лабораторию. И вскоре прислали губернатору заключение, что скелет принадлежал мужику предположительно середины семнадцатого столетия, погибшему, по-видимому, от удара тупым предметом по голове.