— Нет, я против этих обнажений! Чай? Нет. На ночь не пью.
— У вас лицо осунулось.
— Землетрясения, граммофоны, инфлюэнца. Да, все это было… а теперь ничего вот нет, ничего и никого, сыро. Разве только музыка способна изобразить красоту и величие моря.
— Господа, мальчика такого не приносили? В соломенной шляпочке, беленький.
— Не видали. А пока идемте чай пить. Но ловко ли это в нашем положении?
— Приятный паренек. Славный, только вот — кривляется…
— Ничего, здесь это пройдет.
— Лежат тут какие-то полоумные, ищут мальчиков.
Из-под земли вдруг раздался глухой шум спора, и он все возрастал.
— Что с тобой? Это нехорошо! Послушай…
— Пускай нехорошо! Ах, эта гордая Калерия! Самой хочется замуж!
— Ты не должна давать воли этому чувству. Оно тебя заведет в такой темный угол…
— Ты называешь великим и красивым эти холодные, лишенные поэзии мечты о всеобщей сытости и живости, вот! Когда я слышу, как люди определяют смысл жизни, мне кажется, что кто-то грубый, сильный обнимает меня жесткими объятиями и давит. Я чувствую какое-то тяжелое недоразумение. Да, грустно было жить, когда кругом тебя всё так…
— Чегой-то они все жалуются? — прошептал Семен Надежде на ухо. По-старославянски с перепуга.
— Устали.
— А-а, тогда ладно.
— Черт бы взял того, — заорали из-под земли, — кто спутал мои удочки!
— Мы должны были повышать наши требования к жизни и людям. А теперь что ж, переворот свершился.
— Эволюция! Эволюция! Вот чего нельзя было забывать!
— Какая ж эволюция, коли она позволила заселить прекрасную землю всем этим, — пробормотал Князь.
— Вот, ваши усы становятся лишними на вашем лице! — раздалось тогда из-под земли.
Князь испуганно ощупал свои усы и примолк.
Женский голос принялся декламировать:
— У меня в душе растет какая-то серая злоба… серая, как облако осени… Тяжелое облако злобы давит мне душу. Я никого не люблю, не хочу любить! Я умру смешной старой девой. Уже умерла!
— Нет, начинает мандолина.
— Я красива — вот мое несчастие.
— С кем такая беда случилась? — заинтересовалась другая, видно, добрая знакомая первой.
— Уже в шестом классе учителя смотрели на меня такими глазами, что я чего-то стыдилась и краснела. А им это доставляло удовольствие.
— Брр… Какая гадость!
— Уходят налево, — скомандовал голос режиссера.
— Пойдемте! Теперь все равно.
— Я вас люблю… люблю вас! Безумно, всей душой люблю ваше сердце… ваш ум люблю… и эту строгую прядь седых волос… ваши глаза и речь… Вы нужны мне, как воздух, земля, вода и огонь!
— Не наигрывайте, — строго сказал режиссер.
— О, разве нельзя без этого? И — встаньте с меня! Имейте хоть немного уважения, ведь я старуха! У меня седые волосы и зубы вставлены.
— Это и возбуждает, кто понимает.
— Это невозможно, это ненужно, ух ты! — Было слышно, как дама тихо и устало кончила.
— Ваша реплика!
— Жизнь пугала меня настойчивостью своих требований, — сказал мужчина, — а я осторожно обходил их и прятался за ширму.
— Да уходите же налево, — крикнул режиссер. — А Варвара Михайловна делает движение, как бы желая идти за ними, но тотчас же, отрицательно качнув головой, опускается на пень. Опускайтесь же на пень!
Какой-то мужчина там, внизу, закашлялся, а потом крикнул:
— Все вы — мерзавцы.
Где-то сбоку отозвались голоса:
— Идите чай пить!
— Я еще наверху решила остаться на пути порока, и пусть и мой дачный роман, как и я сама, умрет естественною смертью, — ввернула невидимая дама.
— Эй, — крикнул режиссер, — Юлия Филипповна идет налево к сену, негромко напевая.
Голос, должно быть, Юлии Филипповны, выкрикнул:
— Не знаю, право, все куда-то поумирали один за другим.
— Наслаждаться природой надо лежа, — отозвался мужской голос. — Природа, леса, деревья, сено. Люблю природу, люблю мою бедную, огромную, нелепую страну. Мою Россию!
Тут вступил хор:
— А, чай! Налейте мне. Как хорошо! Как весело, милые мои люди! Славное это занятие — успокоение. Для того, кто смотрит на смерть дружески, просто. А еще непристойные женщины. Здесь непристойные женщины лучше пристойных, это факт.
Еще один голос спросил резонерски:
— Природа прекрасна, но зачем существуют мухи. Они вьются над нами.
— Я понимаю вас. Но все-таки грустно, что там, наверху, опять кто-то неизлечимо заболел.
— На террасе накрывают на стол к чаю, — командовал режиссер. — С левой стороны из леса доносятся хриплые звуки соития. Рояль играет что-то грустное.